philologist в Наталия Малаховская. Феминизм в СССР в конце 1970-х годов (альманах "Мария")Наталия Львовна (Анна Наталия) Малаховская - деятельница феминистского движения, писательница, художник, исследовательница русских сказок, автор книг: "Возвращение к Бабе-Яге" (2004), "Апология на краю: прикладная мифология" (2012) и др. В 1979 г. была одной из основательниц совместно с Татьяной Мамоновой и Татьяной Горичевой альманаха «Женщина и Россия», журнала «Мария» (была одной из инициаторов, издателей и литературным редактором этих изданий, переведённых в 1980-1982 годах на многие языки). После высылки из СССР в 1980 г. живет и работает в Австрии.
ФЕМИНИЗМ В РОССИИ В КОНЦЕ 70-Х ГОДОВ В СРАВНЕНИИ С ЗАПАДНЫМ ФЕМИНИЗМОМ: РАЗЛИЧИЕ И СХОДСТВО
ВОЗНИКНОВЕНИЕ АЛЬМАНАХА «ЖЕНЩИНА И РОССИЯ»
РЫЧАГ
Как я уже много раз рассказывала по другим случаям, для меня участие в этом альманахе началось с того, что я прочла статью Татьяны Мамоновой «Роды человеческие». Татьяна Горичева, которая была как бы курьером в нашей среде, в июле 1979 года передала мне эту статью вместе с предложением участвовать в создании женского журнала (тогда это издание ещё не называли альманахом). Надо подчеркнуть, что тогда ещё никакого альманаха не существовало, что существовало – это только мечта самой Мамоновой такое издание создать. Но этой мечте к тому времени исполнилось уже 4 года, и сколько она ни искала соратниц, тех, кто с нею вместе решился бы создать такое издание, она никого найти не могла.
Издательницы феминистского журнала "Мария": Татьяна Горичева, Татьяна Беляева и Наталья Малаховская (крайняя справа). Фото: Валентин Тиль Мария Самарин, 1980
Нет, это было не просто искрой – то, что перекинулось на меня с этих машинописных страниц. То, что произошло тогда на стрелке Васильевского острова, было чем-то гораздо более глубоким, вернее, помогающим заглянуть в глубину: эта статья оказалась на самом деле рычагом, приподнявшим дверь в полу, дверь, ведущую вниз, в подполье, о котором я вроде бы и не подозревала, что оно существует. И оттуда понесло всем тем, чем обычно пахнет из подполья, то есть затхлостью и тленом каких-то непонятных древних времён. Я говорю о затхлости и тлене, потому что то, что там обнаружилось, в этом подполье, было старьём, не чем-то сугубо новым, но до того надёжно прикрытым, что мы его поначалу не распознали, а старьё это было дремучим, вылезшим из глубины времён угнетением и унижением женщины только за то, что она – женщина, но угнетением, надёжно запрятанным в новые формы, и главной из этих новых форм было угнетение женщин женщинами (чего не могли понять западные феминистки). То есть – презрение ко всему женскому, или, как его позднее во вступительной статье к альманаху определила Мамонова, женоненавистничество. Оно было разлито по всему обществу таким густым слоем, что первыми его наглотались сами женщины.
Чтобы скинуть ярмо векового угнетения, этот «гнёт вековой навсегда», было решено выгнать с глаз долой, из сердца вон причину этого угнетения, то есть человеческий пол, но не всякий пол: мужской пол никто не уничтожал, уничтожали и топтали ещё в зародыше, в раннем детстве представление о том, что девочка обладает каким-то не тем, другим полом. Приведу такой пример: в 1930 году маленькой девочке, ещё только учившейся говорить, внушали, что она – мальчик Вова, её одевали в одежду для мальчика, и она внутренне сама себе говорила, что она – мальчик Вовка. Может быть, это – крайний случай, но в эти годы (двадцатые и тридцатые), по воспоминаниям современниц, всё женское, все проявления женственности высмеивались как проявления сентиментальности – «мы ржали над любыми проявлениями жнственности», по словам сестры моей матери (1928).
Никто не знает и никогда не узнает, на самом ли деле любовь и забота являются принадлежностью женского пола в его биологическом воплощении, но в ту пору, когда родители тех, кто позднее стали нашими угнетателями, были детьми, процветало именно это представление: любовь и забота были отнесены к этой сфере пола, которую надо было высмеивать – и высмеяли до конца. Об этой механике, связанной с такими психологическими орудиями, как перенос и проекция, я скажу отдельно в другом докладе, а пока хочу заострить внимание на этом аспекте: деформированные личности с бесчеловечными лицами возникли не сами по себе в таком подавляющем количестве, и не случайно зачастую угнетателями оказывались сами женщины. Но угнетателями кого – всех, можно сказать, да, они угнетали всех, но прежде всего – самих себя и то, что в них ещё оставалось от нежности и доброты, от тех качеств, которые не успели высмеять до конца. Поэтому, когда они видели беспомощное существо, запутавшееся в бюрократических дебрях, они должны были его лягнуть посильнее, чтобы заткнуть глотку собственной беспомощности.
Поэтому весь наш быт состоял из постоянных унижений, из столкновения с недобрыми личностями, более всего на свете боящихся недорезанного голоса собственной доброты. Это было тем покрывалом, что распространялось на всех. Но в одном аспекте нашей жизни уже привычное это покрывало оказалось абсолютно невыносимым – и почему – потому что из этого места было невозможно убежать. Убежать можно не только из жилконторы, убежать можно даже и из университета, если невмочь терпеть издевательства со стороны такой секретарши, какою была наша Зинка. Теоретически убежать можно отовсюду – но из роддома не убежишь. В этом – вся разница, и в этом – непосредственная причина, почему возник альманах «Женщина и Россия».
Наслушавшись уже теперь о причинах унижений в немецких концлагерях, где тоже женщины мучали женщин, я поняла, что советские роддома были своего рода отделениями концлагеря, где фрустрированные женщины определённого возраста могли, имели и получили возможность поиздеваться вволю и всласть над роженицами в точности по той же схеме психологического строения, по которой бывшая проститутка Лиза в Освенциме издевалась в над заключёнными женщинами, может быть, из более благополучных слоёв общества – ей это было всласть, и им, нашим ленинградским, советским, это было всласть.
Я говорю о женщинах определённого возраста не случайно: потому что выпавшие из этого возраста, родившиеся до революции и задолго старушки, которым в 1970-м было далеко за 70 лет, этим комплексом, этим набором садистских черт, насколько я помню, зачастую не обладали. По крайней мере, за то, что я вышла из этого заведения живой и не погибла там, как погибла моя родственница тётя Женя в том же роддоме, благодарить надо одну такую старую старушку. Она была единственным человеком в этом сборище нелюдей, она одна предложила мне горячего чаю, и одеялом укрыла и забила тревогу, что у меня температура 42 градуса – всем остальным было наплевать.
Я говорила о статье Мамоновой «Роды человеческие» как об искре, воспламенившей всё моё существо, и одновременно как о рычаге, который приподнял тяжёлую дверь, ведущую вниз. И, когда мои глаза разглядели, что там, внизу, творится, я осознала, наконец, на каком я свете нахожусь и с какими преградами и почему сталкивалась. Я поняла, что это угнетение женщин женщинами в роддоме, как и в абортарии, как и в яслях и в детских садах, куда женщинам приходится отдавать своих детей – так вот, я поняла, что оно идёт из другого угла и тесными нитями, кровеносными сосудами связано с угнетением другого рода, которому я подверглась, как ни странно, в среде ленинградского самиздата. То есть опять та же механика: угнетение со стороны угнетённых, казалось бы, по всем статьям таких же угнетённых, как я сама – по всем статьям, за исключением одной. В среде самиздата я нарвалась на то угнетение, которому женщины подвергались веками – до наступления социализма или того строя, что тогда называли таким именем. На угнетение со стороны того самого «гнёта рокового навсегда», с которым боролась ещё моя бабушка со своими подругами.
Можно ли назвать феминизмом борьбу за улучшение условий жизни женщины? Я думаю, что да – это была борьба за право давать жизнь своим детям в достойных условиях и воспитывать их в таких условиях, которые не разрывают душу. Но можно ли эту борьбу назвать борьбой именно за равноправие? Я думаю, что нет – потому что эти права мужчинам не нужны - по крайней мере, тому большинству, у кого душа не болит из-за всех тех пыток, которым подвергают их жён и подруг в этих родильных заведениях. Обязанности распределены в природе неравным образом. Об этом можно постараться забыть, и тогда мы получим во втором поколении то, что уже имели – то ли социализм, то ли капитализм, но непременно с бесчеловечным лицом. Обязанности распределены неравным образом, поэтому и права должны это неравенство уравновешивать.
Поэтому в своём альманахе, как и в последующих журналах мы вскрывали нарывы и язвы тогдашнего общества: вот что происходит в роддомах, в абортариях и в тюрьмах, вот как обращаются с нашими детьми. Но о том, как обращались с нами конкретно в самиздатских журналах, об этом мы почему-то не писали. Угнетённые строем, решившим не замечать тех особых потребностей, которые не отнять у половины человечества, то есть обречённые на тяжелейшую работу в болезнях и в голоде, то есть опущенные крылом в какую-то грязную жидкость, - нас уже это тормозило в развитии, уже это не давало расправить крылья – мы в то же время получали пинки со стороны своих коллег, которым ни в роддомах, ни в абортариях страдать не приходилось. Не приходилось болеть всеми теми болезнями, которыми болеют после таких родов, и голодать, чтобы накормить детей. Вот тут уже начиналось то простое и совсем не природное и даже не идеологией социализма обусловленное неравноправие – которое роднило нас с феминистками из других стран.
Прислано автором для размещения в литературном блоге Николая Подосокорского
ФЕМИНИЗМ В РОССИИ В КОНЦЕ 70-Х ГОДОВ В СРАВНЕНИИ С ЗАПАДНЫМ ФЕМИНИЗМОМ: РАЗЛИЧИЕ И СХОДСТВО
ВОЗНИКНОВЕНИЕ АЛЬМАНАХА «ЖЕНЩИНА И РОССИЯ»
РЫЧАГ
Как я уже много раз рассказывала по другим случаям, для меня участие в этом альманахе началось с того, что я прочла статью Татьяны Мамоновой «Роды человеческие». Татьяна Горичева, которая была как бы курьером в нашей среде, в июле 1979 года передала мне эту статью вместе с предложением участвовать в создании женского журнала (тогда это издание ещё не называли альманахом). Надо подчеркнуть, что тогда ещё никакого альманаха не существовало, что существовало – это только мечта самой Мамоновой такое издание создать. Но этой мечте к тому времени исполнилось уже 4 года, и сколько она ни искала соратниц, тех, кто с нею вместе решился бы создать такое издание, она никого найти не могла.
Издательницы феминистского журнала "Мария": Татьяна Горичева, Татьяна Беляева и Наталья Малаховская (крайняя справа). Фото: Валентин Тиль Мария Самарин, 1980
Нет, это было не просто искрой – то, что перекинулось на меня с этих машинописных страниц. То, что произошло тогда на стрелке Васильевского острова, было чем-то гораздо более глубоким, вернее, помогающим заглянуть в глубину: эта статья оказалась на самом деле рычагом, приподнявшим дверь в полу, дверь, ведущую вниз, в подполье, о котором я вроде бы и не подозревала, что оно существует. И оттуда понесло всем тем, чем обычно пахнет из подполья, то есть затхлостью и тленом каких-то непонятных древних времён. Я говорю о затхлости и тлене, потому что то, что там обнаружилось, в этом подполье, было старьём, не чем-то сугубо новым, но до того надёжно прикрытым, что мы его поначалу не распознали, а старьё это было дремучим, вылезшим из глубины времён угнетением и унижением женщины только за то, что она – женщина, но угнетением, надёжно запрятанным в новые формы, и главной из этих новых форм было угнетение женщин женщинами (чего не могли понять западные феминистки). То есть – презрение ко всему женскому, или, как его позднее во вступительной статье к альманаху определила Мамонова, женоненавистничество. Оно было разлито по всему обществу таким густым слоем, что первыми его наглотались сами женщины.
Чтобы скинуть ярмо векового угнетения, этот «гнёт вековой навсегда», было решено выгнать с глаз долой, из сердца вон причину этого угнетения, то есть человеческий пол, но не всякий пол: мужской пол никто не уничтожал, уничтожали и топтали ещё в зародыше, в раннем детстве представление о том, что девочка обладает каким-то не тем, другим полом. Приведу такой пример: в 1930 году маленькой девочке, ещё только учившейся говорить, внушали, что она – мальчик Вова, её одевали в одежду для мальчика, и она внутренне сама себе говорила, что она – мальчик Вовка. Может быть, это – крайний случай, но в эти годы (двадцатые и тридцатые), по воспоминаниям современниц, всё женское, все проявления женственности высмеивались как проявления сентиментальности – «мы ржали над любыми проявлениями жнственности», по словам сестры моей матери (1928).
Никто не знает и никогда не узнает, на самом ли деле любовь и забота являются принадлежностью женского пола в его биологическом воплощении, но в ту пору, когда родители тех, кто позднее стали нашими угнетателями, были детьми, процветало именно это представление: любовь и забота были отнесены к этой сфере пола, которую надо было высмеивать – и высмеяли до конца. Об этой механике, связанной с такими психологическими орудиями, как перенос и проекция, я скажу отдельно в другом докладе, а пока хочу заострить внимание на этом аспекте: деформированные личности с бесчеловечными лицами возникли не сами по себе в таком подавляющем количестве, и не случайно зачастую угнетателями оказывались сами женщины. Но угнетателями кого – всех, можно сказать, да, они угнетали всех, но прежде всего – самих себя и то, что в них ещё оставалось от нежности и доброты, от тех качеств, которые не успели высмеять до конца. Поэтому, когда они видели беспомощное существо, запутавшееся в бюрократических дебрях, они должны были его лягнуть посильнее, чтобы заткнуть глотку собственной беспомощности.
Поэтому весь наш быт состоял из постоянных унижений, из столкновения с недобрыми личностями, более всего на свете боящихся недорезанного голоса собственной доброты. Это было тем покрывалом, что распространялось на всех. Но в одном аспекте нашей жизни уже привычное это покрывало оказалось абсолютно невыносимым – и почему – потому что из этого места было невозможно убежать. Убежать можно не только из жилконторы, убежать можно даже и из университета, если невмочь терпеть издевательства со стороны такой секретарши, какою была наша Зинка. Теоретически убежать можно отовсюду – но из роддома не убежишь. В этом – вся разница, и в этом – непосредственная причина, почему возник альманах «Женщина и Россия».
Наслушавшись уже теперь о причинах унижений в немецких концлагерях, где тоже женщины мучали женщин, я поняла, что советские роддома были своего рода отделениями концлагеря, где фрустрированные женщины определённого возраста могли, имели и получили возможность поиздеваться вволю и всласть над роженицами в точности по той же схеме психологического строения, по которой бывшая проститутка Лиза в Освенциме издевалась в над заключёнными женщинами, может быть, из более благополучных слоёв общества – ей это было всласть, и им, нашим ленинградским, советским, это было всласть.
Я говорю о женщинах определённого возраста не случайно: потому что выпавшие из этого возраста, родившиеся до революции и задолго старушки, которым в 1970-м было далеко за 70 лет, этим комплексом, этим набором садистских черт, насколько я помню, зачастую не обладали. По крайней мере, за то, что я вышла из этого заведения живой и не погибла там, как погибла моя родственница тётя Женя в том же роддоме, благодарить надо одну такую старую старушку. Она была единственным человеком в этом сборище нелюдей, она одна предложила мне горячего чаю, и одеялом укрыла и забила тревогу, что у меня температура 42 градуса – всем остальным было наплевать.
Я говорила о статье Мамоновой «Роды человеческие» как об искре, воспламенившей всё моё существо, и одновременно как о рычаге, который приподнял тяжёлую дверь, ведущую вниз. И, когда мои глаза разглядели, что там, внизу, творится, я осознала, наконец, на каком я свете нахожусь и с какими преградами и почему сталкивалась. Я поняла, что это угнетение женщин женщинами в роддоме, как и в абортарии, как и в яслях и в детских садах, куда женщинам приходится отдавать своих детей – так вот, я поняла, что оно идёт из другого угла и тесными нитями, кровеносными сосудами связано с угнетением другого рода, которому я подверглась, как ни странно, в среде ленинградского самиздата. То есть опять та же механика: угнетение со стороны угнетённых, казалось бы, по всем статьям таких же угнетённых, как я сама – по всем статьям, за исключением одной. В среде самиздата я нарвалась на то угнетение, которому женщины подвергались веками – до наступления социализма или того строя, что тогда называли таким именем. На угнетение со стороны того самого «гнёта рокового навсегда», с которым боролась ещё моя бабушка со своими подругами.
Можно ли назвать феминизмом борьбу за улучшение условий жизни женщины? Я думаю, что да – это была борьба за право давать жизнь своим детям в достойных условиях и воспитывать их в таких условиях, которые не разрывают душу. Но можно ли эту борьбу назвать борьбой именно за равноправие? Я думаю, что нет – потому что эти права мужчинам не нужны - по крайней мере, тому большинству, у кого душа не болит из-за всех тех пыток, которым подвергают их жён и подруг в этих родильных заведениях. Обязанности распределены в природе неравным образом. Об этом можно постараться забыть, и тогда мы получим во втором поколении то, что уже имели – то ли социализм, то ли капитализм, но непременно с бесчеловечным лицом. Обязанности распределены неравным образом, поэтому и права должны это неравенство уравновешивать.
Поэтому в своём альманахе, как и в последующих журналах мы вскрывали нарывы и язвы тогдашнего общества: вот что происходит в роддомах, в абортариях и в тюрьмах, вот как обращаются с нашими детьми. Но о том, как обращались с нами конкретно в самиздатских журналах, об этом мы почему-то не писали. Угнетённые строем, решившим не замечать тех особых потребностей, которые не отнять у половины человечества, то есть обречённые на тяжелейшую работу в болезнях и в голоде, то есть опущенные крылом в какую-то грязную жидкость, - нас уже это тормозило в развитии, уже это не давало расправить крылья – мы в то же время получали пинки со стороны своих коллег, которым ни в роддомах, ни в абортариях страдать не приходилось. Не приходилось болеть всеми теми болезнями, которыми болеют после таких родов, и голодать, чтобы накормить детей. Вот тут уже начиналось то простое и совсем не природное и даже не идеологией социализма обусловленное неравноправие – которое роднило нас с феминистками из других стран.
Прислано автором для размещения в литературном блоге Николая Подосокорского