caballo_marino в А вот кому описываемого прошлого? :))А я нашла еще советского литтрэша :)) «Записки старшеклассницы» Ларисы Исаровой. Книга издана аж в 1977 году (это я сейчас посмотрела, а так думала, что еще раньше, в начале семидесятых), подвернулась мне под руку в букинистическом отделе, и я ее схватила по старой памяти, как почти всегда хватаю полузабытые книги из детства.
Читала я ее давным-давно, когда сама была еще даже не старшеклассницей, а так, классе в шестом-седьмом. Пока не выбыла по возрасту из детской библиотеки, брала там эти «Записки» даже не один раз – значит, чем-то нравились. И явно не мне одной. Тонкая, страниц в полтораста, книжка была к тому времени уже зачитана в хлам: в самодельной обложке, с подчеркиваниями шариковой ручкой, с восклицательными знаками на полях – пометками читателей. Так основательно читали ее, должно быть, те же подростки, что любили смотреть «Ключ без права передачи» и «Доживем до понедельника». Сюжет там примерно в том же духе. Молодая прогрессивная учительница литературы приходит в школу, берет на себя классное руководство в девятом классе, уроки ведет нестандартно, общается с учениками как с равными (ну, это им, беднягам, так с непривычки кажется)… В общем, понятно.
Надо сказать, эту самую учительницу, Марину Владимировну (Мар-Владу), я еще в детстве, как Ванькина мамка Скарапею, не залюбила :)) Сама не очень понимала, за что и справедливо ли, но неприятна она мне была и даже отчасти страшновата. Однако сама традиционная сюжетная основа – противостояние педагогов хороших, прогрессивных и не столь хороших, консервативных – вопросов не вызывала. Да, все верно, эти хороши, даже если душа к ним и не лежит, но по сравнению с теми, другими, они, в общем-то, и правда люди интересные, живые и гуманные, хотя и другие, как выясняется в конце концов, тоже не так уж плохи, у них тоже своя правда…
Сейчас же, когда я из ностальгических соображений взялась понемногу это перечитывать, у меня волосы встали дыбом уже на первых страницах. По свежему впечатлению разница между очень хорошими педагогами-гуманистами и суховатыми жесткими консерваторами оказалась в основном та, что первых охранниками в концлагерь взяли бы сразу, а вторым, пожалуй, могли бы и отказатьс формулировкой «overqualified», опасаясь их излишнего рвения в работе.
Мар-Влада оказалась не просто неприятной – она душевно тупое, непробиваемо самодовольное хамло. Начинает она в школе с того, что сочинение главной героини, написанное, разумеется, «как полагается», по всем школьным правилам (а что, человек должен специально на двойку нарываться?), при всем классе называет дебильным. Ну, книжного советского школьника танком не убьешь, живительные пендели его всегда необычайно мотивируют. Девочка переписывает сочинение «оригинально» (Чацкий дурак, Молчалин молодец), и та же учительница громко превозносит ее за самостоятельность мышления. Это максимум самостоятельности, которая требуется от пятнадцатилетних учеников – вывернуть банальность наизнанку. Было бы из-за чего огород городить.
Девочка Катя, однако, после этой истории в Мар-Владу просто влюбляется («значит, я не дебильна, и, значит, с ней можно иметь дело, ведь другая учительница литературы меня живьем съела бы за такое сочинение…»), ходит за ней хвостиком, дает ей читать свой дневник и прилежно, хотя и не без вспышек бунта (быстро гаснущих: «но если она меня ругает, значит, я ей интересна?»), учится у нее уже не только литературе, но и житейской мудрости. Незатейливой такой, сводящейся в основном к «жила-была девочка, сама виновата». Тебя обманула учительница, нарушила ей же предложенный уговор? Сама виновата, надо было помогать ей бескорыстно, а не ставить условия, тогда ей и нечего было бы нарушать. Тебя бьет отец? Сама виновата, довела («Губы кривила?.. Провоцировала грубость?.. Короче, вела себя подло…»). Тебя пытался изнасиловать взрослый парень? Ну, тут тем более только сама и виновата, конечно же («жалко, что тебя в детстве мало пороли»).
А вот еще один прекрасный учитель воспитывает у доски юную нахалку, осмелившуюся сделать маникюр:
В общем, сбивает без конца, не дает отвечать, доводит до слез и истерики, а потом «из-за этой красавицы», якобы сорвавшей ему урок, оставляет весь класс на дополнительное занятие. И только самые несознательные клуши (как их свысока именуют авторитетные мальчики под покорное поддакивание правильных, мудрых девочек) возмущаются: «Какое его дело – маникюр? Она знала физику!»
Действительно, кого должно волновать на физике, знаешь ты физику или нет? Место свое знай, курица!
Это, напоминаю, учителя хорошие, это те, кого ученики уважают и обожают. Казалось бы, те, что похуже, те, что не вызывают такого восторга, уже и не смогут этих прогрессистов и гуманистов далеко превзойти, даже если постараются?
Далеко и впрямь некуда, но они стараются честно.
Вот какая, к примеру, в этой школе физкультурница.
Катя, увидев эту сцену, по молодости-глупости возмущается и устраивает скандал. Но мудрый директор добродушно объясняет ей, что Майя Матвеевна не так уж неправа, что для толстого Толстикова это действительно необходимая закалка, а называть это унижением человека – громкие слова, потому что «ему, чтобы человеком стать, еще столько синяков надо получить – ого-го!» И девушка, хоть и не сразу готова принять правоту опытного педагога, все же восхищается его «железным терпением» – сидит же все-таки, разговаривает с ней, как с настоящей, вместо того чтобы сразу выгнать из кабинета за нахальство! А потом, окончательно проникшись, «долго бродила после школы и все думала, что, наверное, наш Александр Александрович великий педагог».
И ведь это даже не настоящая школа семидесятых годов, а наверняка еще изрядно приукрашенная!
Все-таки ничто лучше третьесортной литературы не покажет, что в то время сидело в педагогических головах – да еще в качестве чуть ли не идеала.
Читала я ее давным-давно, когда сама была еще даже не старшеклассницей, а так, классе в шестом-седьмом. Пока не выбыла по возрасту из детской библиотеки, брала там эти «Записки» даже не один раз – значит, чем-то нравились. И явно не мне одной. Тонкая, страниц в полтораста, книжка была к тому времени уже зачитана в хлам: в самодельной обложке, с подчеркиваниями шариковой ручкой, с восклицательными знаками на полях – пометками читателей. Так основательно читали ее, должно быть, те же подростки, что любили смотреть «Ключ без права передачи» и «Доживем до понедельника». Сюжет там примерно в том же духе. Молодая прогрессивная учительница литературы приходит в школу, берет на себя классное руководство в девятом классе, уроки ведет нестандартно, общается с учениками как с равными (ну, это им, беднягам, так с непривычки кажется)… В общем, понятно.
Надо сказать, эту самую учительницу, Марину Владимировну (Мар-Владу), я еще в детстве, как Ванькина мамка Скарапею, не залюбила :)) Сама не очень понимала, за что и справедливо ли, но неприятна она мне была и даже отчасти страшновата. Однако сама традиционная сюжетная основа – противостояние педагогов хороших, прогрессивных и не столь хороших, консервативных – вопросов не вызывала. Да, все верно, эти хороши, даже если душа к ним и не лежит, но по сравнению с теми, другими, они, в общем-то, и правда люди интересные, живые и гуманные, хотя и другие, как выясняется в конце концов, тоже не так уж плохи, у них тоже своя правда…
Сейчас же, когда я из ностальгических соображений взялась понемногу это перечитывать, у меня волосы встали дыбом уже на первых страницах. По свежему впечатлению разница между очень хорошими педагогами-гуманистами и суховатыми жесткими консерваторами оказалась в основном та, что первых охранниками в концлагерь взяли бы сразу, а вторым, пожалуй, могли бы и отказать
Мар-Влада оказалась не просто неприятной – она душевно тупое, непробиваемо самодовольное хамло. Начинает она в школе с того, что сочинение главной героини, написанное, разумеется, «как полагается», по всем школьным правилам (а что, человек должен специально на двойку нарываться?), при всем классе называет дебильным. Ну, книжного советского школьника танком не убьешь, живительные пендели его всегда необычайно мотивируют. Девочка переписывает сочинение «оригинально» (Чацкий дурак, Молчалин молодец), и та же учительница громко превозносит ее за самостоятельность мышления. Это максимум самостоятельности, которая требуется от пятнадцатилетних учеников – вывернуть банальность наизнанку. Было бы из-за чего огород городить.
Девочка Катя, однако, после этой истории в Мар-Владу просто влюбляется («значит, я не дебильна, и, значит, с ней можно иметь дело, ведь другая учительница литературы меня живьем съела бы за такое сочинение…»), ходит за ней хвостиком, дает ей читать свой дневник и прилежно, хотя и не без вспышек бунта (быстро гаснущих: «но если она меня ругает, значит, я ей интересна?»), учится у нее уже не только литературе, но и житейской мудрости. Незатейливой такой, сводящейся в основном к «жила-была девочка, сама виновата». Тебя обманула учительница, нарушила ей же предложенный уговор? Сама виновата, надо было помогать ей бескорыстно, а не ставить условия, тогда ей и нечего было бы нарушать. Тебя бьет отец? Сама виновата, довела («Губы кривила?.. Провоцировала грубость?.. Короче, вела себя подло…»). Тебя пытался изнасиловать взрослый парень? Ну, тут тем более только сама и виновата, конечно же («жалко, что тебя в детстве мало пороли»).
А вот еще один прекрасный учитель воспитывает у доски юную нахалку, осмелившуюся сделать маникюр:
« – Не жалко такие ручки мелом пачкать?
Она сбилась, стерла написанное.
– Вам коготки не мешают? – спрашивает.
Потом нос к доске сунул, вздохнул:
– Из-за таких учениц наша доска вся исцарапана, точно с кошкой дралась. А что вы можете делать такими ручками, кроме того, что подносить ложку ко рту?»
В общем, сбивает без конца, не дает отвечать, доводит до слез и истерики, а потом «из-за этой красавицы», якобы сорвавшей ему урок, оставляет весь класс на дополнительное занятие. И только самые несознательные клуши (как их свысока именуют авторитетные мальчики под покорное поддакивание правильных, мудрых девочек) возмущаются: «Какое его дело – маникюр? Она знала физику!»
Действительно, кого должно волновать на физике, знаешь ты физику или нет? Место свое знай, курица!
Это, напоминаю, учителя хорошие, это те, кого ученики уважают и обожают. Казалось бы, те, что похуже, те, что не вызывают такого восторга, уже и не смогут этих прогрессистов и гуманистов далеко превзойти, даже если постараются?
Далеко и впрямь некуда, но они стараются честно.
Вот какая, к примеру, в этой школе физкультурница.
«– …Я поставила ему двойку, и ничего другого он не получит, пока не явится на занятия в новых трусах, – удовлетворила мое любопытство Майя Матвеевна. – Из старых его окорока выпирают, как тесто, просто неприлично…
Толстиков всхлипывал:
– Мама две недели ищет по магазинам…
– Другие же матери нашли… – Майя Матвеевна не смотрела в его сторону.
– Моих размеров нет… Она синие купила…
– В синих перед ней выплясывай! А если раскормила, пусть красит…
… Пятиклассники пытались на глазах Майи Матвеевны вытряхнуть Толстикова из брюк, а он орал и ревел.
– …Да кто его унижал? – Майя Матвеевна пожимала плечами. – Такой кабанчик здоровущий. Нужна парню закалка? Нужна. Надо мать заставить поискать трусы? Надо. Тут он просил, а как ребята его бы обсмеяли, потребовал бы…»
Катя, увидев эту сцену, по молодости-глупости возмущается и устраивает скандал. Но мудрый директор добродушно объясняет ей, что Майя Матвеевна не так уж неправа, что для толстого Толстикова это действительно необходимая закалка, а называть это унижением человека – громкие слова, потому что «ему, чтобы человеком стать, еще столько синяков надо получить – ого-го!» И девушка, хоть и не сразу готова принять правоту опытного педагога, все же восхищается его «железным терпением» – сидит же все-таки, разговаривает с ней, как с настоящей, вместо того чтобы сразу выгнать из кабинета за нахальство! А потом, окончательно проникшись, «долго бродила после школы и все думала, что, наверное, наш Александр Александрович великий педагог».
И ведь это даже не настоящая школа семидесятых годов, а наверняка еще изрядно приукрашенная!
Все-таки ничто лучше третьесортной литературы не покажет, что в то время сидело в педагогических головах – да еще в качестве чуть ли не идеала.
У нас в школе творился похожий трэш.