***
О девочке смуглой и смелой,
О девочке резкой как стриж
Мне солнце по крышам гремело,
Шуршала шершавая тишь:
О пряменькой, высоконогой,
С мальчишеской стрижкой в кружок,
О девочке сильной и строгой,
Прекрасной, как точный прыжок.
Все десять литых полнолуний
Она восходила во мне –
Гимнастка, танцорка, молчунья,
И вот я твержу в полусне:
«Любовь моя! Видишь – спросонок
Июльской зари розовей,
Накуксенный круглый совенок
Расселся в кроватке твоей…»
Но нет, ее легкая зыбка
Все так же пуста и чиста,
Сквозит в зазеркалье улыбка
Ее негритянского рта,
И я говорю, обеднелый
Загад зажимая в горсти:
«Как девочка, сильный и смелый,
Как девочка, сын мой, расти!»
1984
ДВЕНАДЦАТЬ С ДОВЕСКОМ
Пенелопины женихи,
островные царьки-пастухи,
разорались, как петухи.
— Выбирай, — кричат, — выбирай!
Не Ормений, так Агелай!
А не то разорим весь край!
Целый день женихи пируют,
соревнуются, маршируют,
по ночам рабынь дрессируют.
У рабынь интересная жизнь:
то мети, то пляши-кружись,
то скомандуют вдруг: “Ложись!”...
А не ляжешь — побьют отчаянно:
обнаглевший гость — хуже Каина.
Двадцать лет, как дом без хозяина.
Но хозяин — уже вот-вот:
у Калипсо лет семь, у Цирцеи год
погостил — и домой плывет.
Входит — бомж бомжом. Присел у стола.
Тут Меланфо на страннике зло сорвала:
у нее, как на грех, задержка была.
Дальше ясно: резня. Женихам — аминь:
только головы лопались, вроде дынь.
Подметать позвали рабынь.
Заодно допросили: ты, тварь! с врагами валялась?
Не реветь! не давить на жалость!
Значит, плохо сопротивлялась!..
Нянька старая, Эвриклея,
указала, от радости млея,
на двенадцать развратниц — почище да покруглее.
А потом Телемах под присмотром бати
их повесил — всех — на одном корабельном канате
(любопытная вышла конструкция, кстати).
Как флажки, трепыхались они у крыльца.
Это ж первое дело для молодца —
заслужить одобренье отца.
Слава Марсу! Смерть голоногим девкам
и Меланфо, гордячке дерзкой
с ее двухнедельной задержкой,
о которой никто
никогда
не узнал
СКАЗКА
Чтобы голос подать, чтобы просто заговорить,
надо прежде связать одиннадцать грубых рубах:
босиком истоптать крапиву, вытянуть нить
и плести как кольчуги, нет, не за совесть — за страх.
Чтобы голос подать и спасти себя от костра,
надо диких одиннадцать птиц обратить в людей,
превратить их обратно в братьев, срок до утра,
и не тает в окошке живой сугроб лебедей.
Чтобы голос подать, чтобы всех — и себя — спасти,
надо крепко забыть два слова: «больно» и «тяжело»,
и топтать, и плести, и тянуть, и плести, плести…
И всегда у младшего вместо руки — крыло.
***
Такой малютик годовалый,
еще молочный, на пружинках,
ну, не совсем уж годовалый,
но и не то чтобы двухлетний,
за голубем трусит по скверу,
поймать его решившись твердо.
А голубь дурака валяет
и от него пешком уходит,
и не подлетывает даже,
и не боится ни черта.
И столько в этом ликованья,
что и смотреть невыносимо,
и не смотреть невыносимо,
и хочется сказать спасибо,
и побежать, и улететь.
* * *
Говорят, и говорят, и говорят,
и сверлят без передышки, и бурят,
и в ночи, уже раздевшись, говорят,
и в дверях, уже одевшись, говорят.
Вот министр просвещенья говорит:
– Слишком много просвещенья, – говорит.
А министр освещенья говорит:
– Эта лампочка сейчас перегорит.
Вот министр обороны говорит:
– Принеси мне в жертву сына, – говорит. –
Да молитвами зазря не беспокой,
Ведь бывает, что и выживет какой.
А вон тот уж так красиво говорит:
– Я ж люблю тебя, чего ты! – говорит.
– Я ж как сорок тысяч братьев! – говорит.
Только он над мёртвым телом говорит.
А еще они друг дружке говорят:
– Ваши речи – Богу в уши! – говорят.
– Бедный Бог, – ему тихонько говорю, –
Я тебе на Пасху плеер подарю.
СИДЯЩЕМУ НАПРОТИВ
Улыбнись, улыбнись,
брат!
Трудный был у тебя
день,
даже просто поднять
взгляд —
вижу, вижу, тебе
лень.
Тут, в вагоне метро, —
как
в поликлинике: лязг,
плач
и за дверью стоит
мрак —
сумасшедший зубной
врач.
Я сказала б тебе,
брат,
если б ты услыхать
смог,
что вагон наш во тьме —
свят
и что поезд ведет
Бог,
и что ведом ему
страх
и надежда, как всем
здесь,
что не всё там, в конце, —
прах,
что никто не умрет
весь.
***
Бабушка, видишь, я мою в передней пол.
У меня беспорядок, но, в общем, довольно чисто.
Глажу белье, постелив одеяльце на стол,
И дети мои читают Оливер Твиста.
Бабушка, видишь, я разбиваю яйцо,
Не перегрев сковородку, совсем как надо.
В мире, где Хаос дышит сивухой в лицо,
Я надуваю пузырь тишины и уклада.
Бабушка, видишь, я отгоняю безумье и страх,
Я потери несу, отступаю к самому краю:
Рис еще промываю в семи водах,
А вот гречку уже почти не перебираю.
Бабушка, видишь, я в карауле стою
Над молоком, и мерцает непрочная сфера...
Вот отобьемся — приду наконец на могилу твою,
Как к неизвестному воину, бабушка Вера!
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →