Родилась в Ревеле (сейчас Таллин). В 1923 году, шестнадцати лет от роду, поступила в Ленинградский (тогда ещё Петроградский) университет. (у нее есть мемуары - "Ленинградский университет в 20-х годах").
В 1929 окончила физико-математический факультет Ленинградского университета.
1935—1968 — работа в Военно-воздушной инженерной академии имени профессора Н. Е. Жуковского.
1968—1987 — кафедра прикладной математики в Московском Институте Инженеров Транспорта (МИИТ).
Год издания: 2011
Издательство: АСТ, Астрель
Серия: Проза: женский род
Аннотация: "И.Грекова сразу стала знаменитым и любимым прозаиком, а ее роман "Кафедра" зачитывали буквально до дыр. Секрет обаяния ее книг в том, что они всегда "про людей и обстоятельства жизни". Ее герои - успешные (или не очень) - любят, страдают, бывают счастливы и несчастны и всегда заняты делом. На университетской кафедре, в студенческой аудитории, "на испытаниях" кипят профессиональные страсти, проистекают тайные служебные романы - как известно, самые яркие, самые запретные...
В книгу вошли роман "Кафедра" и повесть "На испытаниях"."
В советское время роман был экранизирован.
Рецензии:
"Наконец-то и я открыла для себя Грекову, и открытие это было восхитительным. Даже пьянящим. Она покорила меня с первых срок, стремительно и бесповоротно. Весомость слова каким-то невообразимым образом превращается в легкость языка. Её слог – та писательская магия, которая дает персонажам жизнь на страницах. Иногда читаешь книгу и все вроде бы гладко и складно, но за строчками ничего нет, видишь только слова о событиях и людях. Книга Грековой живет. Со мной случилось взаимное проникновение с ней, я в нее, она в меня. Я ухнула в мастерство Грековой мгновенно и с головой. Каждая фраза – блаженство. Проникновение красоты её слога в мои мысли было столь глубоко, что я буквально слышала его в своей голове, думала им. Не им, конечно, далеким эхом его подобия. Отложишь книгу, а голос её еще долго поет, звенит во мне. Книга Грековой – это музыка в словах.
Меня всегда восхищает умение писать интересно об обыденных вещах. О подвигах писать всегда легче, чем о повседневности, той самой, которая «Как дела? Нормально». Подвиг ярок и примечателен по определению, остается только не запороть. Этим для меня удивителен Мураками, он и о курином салате напишет так, что заслушаешься. Этим меня очаровала и Грекова. Это же надо! Интересно рассказать о скучном собрании кафедры, скучном даже для самих собравшихся. Но не для меня. Под четкий, поставленный, профессиональный голос докладчика Грекова показывала мне людей и тихо рассказывала на ухо о каждом. Докладывала Нина Игнатьевна Асташова. Я пыталась честно всех запомнить, но быстро запуталась в именах. Стоп! Одну минуточку. Я запишу. И под конспект (почему нет, мы, в конце концов, в институте). Итак, Завалишин – завкафедрой, Кравцов его зам, карьерист, Спивак Семен Петрович богатырь-бородач, Лидия Михайловна – делопроизводитель и т.д. и т.п. Эта шпаргалка быстро внесла ясность. Заседание закончено, преподаватели расходятся по домам. Мы составим компанию Нине Асташовой, в этот вечер нам по пути. Проводим её до дома и познакомимся немного поближе.
Я ожидала нервных, слезливых, отчаянных служебных романов, вспышек страсти в лаборантских и в подсобках, мелких дрязг в коридорах и громких скандалов в деканате, уличений и разоблачений. Грекова оказалась выше этого. Выше и значительнее. Дрязги будут, как же без них, и разоблачения тоже, но всё это как-то весомее, чем я себе представляла. На страницах «Кафедры» есть и счастье, и горе, и письма, и личные записи, и смех, и слезы, и любовь и всё то, что случается на Кафедре Судьбы в Институте Жизни. Восторг! Чистый, абсолютный восторг!
Повесть «На испытаниях» оставила меня почти равнодушной. Для меня она оказалась мельче по всем пунктам. Я не увидела в ней той глубины, что была в «Кафедре». Видимо потому, что здесь нет равных профессору Завалишину. Он душа и кафедры, и книги. Итог – хорошо, но мимо."
"Начну с того, что читать я книгу не хотела, потому что не люблю советскую прозу и потому что книга, что называется у всех на устах, а я люблю читать, что-то менее популярное. И когда начала читать, кривилась – все эти Санычи, Димки, Вовки, некое панибратство, которое я так не люблю, наверное, сейчас бы сказали, что так пишут в ЖЖ. Но потом, это все отошло, стало неважным, мелким, потому что на первый план вышли люди, судьбы. Я перестала читать и придираться, я стала читать и сопереживать. Что уж греха таить, признаюсь, плакала, не тихонько нет, а навзрыд, вот как то, легла мне книга на душу, что и объяснить, испуганным родственникам, отчего такой водопад, толком не смогла. Сказать, что мне понравилось, это не сказать ничего, мне кажется, главное достоинство этой истории, она человечная, и если верить, что книги могут учить и исцелять, то мне попалась именно такая. И конца у книги как такого нет, мы сами решаем, как все обернется, станут ли люди лучше, станут ли добрее, мудрее или так и останутся чужими для себя и своих ближних."
"Начну с того, что читать я книгу не хотела, потому что не люблю советскую прозу и потому что книга, что называется у всех на устах, а я люблю читать, что-то менее популярное. И когда начала читать, кривилась – все эти Санычи, Димки, Вовки, некое панибратство, которое я так не люблю, наверное, сейчас бы сказали, что так пишут в ЖЖ. Но потом, это все отошло, стало неважным, мелким, потому что на первый план вышли люди, судьбы. Я перестала читать и придираться, я стала читать и сопереживать. Что уж греха таить, признаюсь, плакала, не тихонько нет, а навзрыд, вот как то, легла мне книга на душу, что и объяснить, испуганным родственникам, отчего такой водопад, толком не смогла. Сказать, что мне понравилось, это не сказать ничего, мне кажется, главное достоинство этой истории, она человечная, и если верить, что книги могут учить и исцелять, то мне попалась именно такая. И конца у книги как такого нет, мы сами решаем, как все обернется, станут ли люди лучше, станут ли добрее, мудрее или так и останутся чужими для себя и своих ближних."
"Очень боязливо и с опаской подхожу я к чтению литературы советской. И вот эта как раз тот случай, когда она мне не по душе. Оговорюсь сразу, что не дочитала её, вполне возможно что-то там, в середине/конце было бы лучше.
Это из-за настроения, атмосферы (сама не люблю это слово в рецензиях, слишком пафосно и претенциозно звучит, но здесь как раз, так и есть). Все в серых красках, без полутонов, все мрачное, холодное. У всех героев свои проблемы, трудности. И вот они вынесены на первый план и не замечается ничего хорошего. Даже небольшое хорошее описано траурно. Сплошь и рядом такие произведения советского периода. Да, жизненно, реалистично, но для меня слишком унылое, все такие замученные, хочется взять каждого и пожалеть, подарить счастливую жизнь. На фоне таких книг я понимаю, что как хорошо, что я не жила в СССР, хотя и родилась во время его распада."
"Как хотите, но И.Грекова надо мною смеялась всю книгу!
В описании героев я различала шероховатости, неровности, такие "шовчики" на которых слегка спотыкаешься и говоришь себе: Ага! Вот как это сделано! Я уже было самодовольно улыбнулась, но тут...вспомнила, где я последний раз видела такие же "шовчики". А у Толстого! Ни больше, ни меньше. И Грекова первый раз тихо захихикала из-за страницы. Даже фразу мне подкинула, чтоб я не сомневалась "Все касающееся детей стало ей теперь мучительно интересно". Видите? Если уж это не Толстой, то прямо не знаю тогда и что!
Не успела я возмутиться, как на сцену выступил прекрасный-прекрасный Энэн Завалишин. Добрый, любящий, сострадательный, миросердный, понимающий, "смотрящий жизнь" и бесконечно усталый Так-так, а ведь это не Энэн никакой, это растянутая на многие дни (и на полкниги) минута "лежания" Андрея Болконского под небом Аустерлица. Всепрощение, безразличие к жизни, прозрение, всепонимание. И что вы думаете? Стоило мне догадаться - и Завалишин умер!
"Довольна?", - спросила меня Грекова.
Флягина, нового заведующего кафедрой, назначенного вместо умершего Энэн, я сразу полюбила, хороший руководиттель, увлеченный тайм-менеджментом. Так нет же! Сначала Грекова усиленно расписывала мне (устами Нины) какой он злыдень, зануда и педант, а потом изобразила его в домашней обстановке. Худенькая робкая дочка, тихо любящая папочку, умершая год назад жена,парализованная теща. Достоевщина какая-то, дочка и та на Сонечку Мармеладову похожа, один в один, подумала я. Грекова смеялась уже в голос: оказывается теща читает - уже догадались? - "Преступление и наказание"!
А сотрудники кафедры меж тем совсем распоясались и накинулись на Флягина просто как школьники на новую училку, ну вообще не получалось воспринимать их выходки как поступки взрослых людей! И что? Правильно: буквально через страницу Энэн в своем дневнике, который читает Нина, размышляет о безудержной жестокости детей. А кто это у нас такой у-у-у-умный?, - слышу я голос Грековой, - возьми на полке пирожок!
Но одна загадка осталась не разгаданной - Нина, Асташова Нина. Ее образ крошился и распадался на эпизоды и эпизодики. С детьми она одна, с любовником Валентином другая, на кафедре у нее тоже не меньше двух лиц. Чудеса, да и только! А язык? Такой чудесный, толстовкий язык повести (одни "слезящиеся сквозь метель фары" чего стоят!) и вдруг Нина переходит на чудовищный "партийно-канцелярский" стиль и в нем теряет возраст, внешность, детей, биографию, профессию - становится чем-то, так я и не поняла чем.
Или эта была история России с начала 20 века, рассказанная в виде эпизодов из биографий героев? С уродливыми струпьями "советской действительности"? А что, может быть...
Ну и конец произведения. Роскошный. Литературный. Решившись на "убийство" кандидатуры Флягина и стоя уже на трибуне Нина то и дело вспоминает Марка Твена, сцену в церкви, где вниманием прихожан завладел большой пес, решивший отдохнуть между рядов в церкви. В конце "Тома Сойера" между этими рядами, при общем потрясенном молчании, проходят Том и Гек, вернувшиеся из побега. Том и Гек вернулись, а вот Флягин уходит (между молчащими потрясенными рядами). И уходя становится не меньше а больше. Что это? Гротеск? Запоздалая вынужденная мораль (единственная на всю книгу)?
Так или иначе это был единственный человек на кафедре, которого работа интересовала больше, чем институтская тусовка... Но такие люди пока (книга 1977 года) не нужны. А может ничего и не изменилось с тех пор? И кафедра все такая же кафедра, и страна все такая же страна?"
"Читаешь книгу - и такой ностальгией веет с каждой страницы. Родная кафедра, многочасовые заседания, умудренные жизнью профессора, студенты, робко заглядывающие за заветную дверь дабы сдать зачет или отработки… Осторожные споры о науке, о педагогике, об образовательном процессе.
Такое все родное - словно не было десятилетий, разделяющих момент написания книги и год моей работы на кафедре. Родное, узнаваемое…
Хорошо ли это, что более двадцати лет в системе преподавания и управления научно-образовательными учреждениями ничего особо не меняется? Справедливо ли, что единственного человека, пытающегося хоть как-то привить основы тайм-менеджмента, безнадежно затравили? Интересно, что И. Грекова пытается показать Флягина с иной стороны, не как руководителя, а как отца семейства, с этой стороны пробуждая сочувствие, едва ли не жалость к нему… Но разве только это - его положительные качества? Разве его ежедневный скрупулезный труд не достоин уважения?
При этом я считаю, что без творческого порыва, без таланта человеку в науке делать нечего. Но при этом совершенно точно знаю, чтобы заставить такую систему, как институт работать, нужен не столько талантливый ученый, сколько хороший управленец.
Но это, пожалуй, единственное, что неприятно оцарапало в книге. Герои хороши, каждый по своему, от характеров невероятно симпатичных до в лучшем случае не слишком приятных, но очень живых и узнаваемых.
И главное, чувствуется, что герои действительно живут наукой - именно то, что я хотела прочесть. Это их жизнь, их страсть, это то, чему подчиняется вся жизнь. Автор великолепно передала эту атмосферу погруженности в любимое дело.
Понравилось. Буду читать еще."