Оказывается, всё и ещё немножко. С присущей ей вескостью Бовуар замечает: Если во мне есть что-то от гения, то исключительно ясность мысли и неторопливо начинает с самого начала, со дня рождения:
Я родилась 9 января 1908 года, в четыре часа утра, в комнате, обставленной белой лакированной мебелью и выходящей на бульвар Распай. На семейных фотографиях, сделанных следующим летом, я вижу молодых дам в длинных платьях, в шляпах, украшенных страусовыми перьями, и мужчин в канотье и панамах: все они улыбаются какому-то младенцу. Это мои родители, дед, мои дядья и тетки, а младенец — я сама. Отцу было тридцать лет, матери — двадцать один, и я была их первенцем. Переворачиваю страницу в альбоме: мама держит на руках младенца, но это уже не я; я наряжена в плиссированную юбку и берет, мне два с половиной года, а младенец — моя новорождённая сестра. Судя по всему, я ревновала, но недолго. Насколько себя помню, я всегда гордилась тем, что старшая: первая. В наряде Красной Шапочки, с корзинкой в руках — пирожок и горшочек масла — я чувствовала, что интересней, чем лежащее в колыбели дитя. У меня была принадлежащая мне младшая сестра: сама я этому существу не принадлежала...
Кто бы мог предсказать этой крохе в забавном костюмчике, через какие сумрачные леса проляжет её дорога, какие волки побегут по её следам? Тихое буржуазное детство, скованное невидимыми кандалами бонтона и комильфо, постепенно расширяет свои рамки. Школа. Война. Первые, почти игровые литературные опыты, игры -- во что бы вы думали? -- в книжный магазин. ...Серебристый лист березы назывался у меня «Лазурная королева», блестящий лист магнолии был «Цветком снегов»; я со вкусом раскладывала книги на воображаемом прилавке. Я сама не знала, чего бы я больше хотела в будущем, писать книги или продавать их, но для меня во всем мире не было ничего более ценного. И вот тут-то и начинается самая большая трудность.
Интеллектуальный ландшафт бовуаровских времён настолько далёк от нашего современного круга чтения, что многих авторов, перечисляемых де Бовуар с такой же уверенностью, с какой она называла имена друзей и соседей, большинство из нас просто не опознает. А если и опознает, то не тех. Допустим, писательница сообщает, что её отец восторгался Моррасом и Доде. Морраса я знаю благодаря той же Э. Пизье, изрядный Моррас был шовинист. А почему с ним в ряд стал Альфонс Доде, певец красот Прованса и подвигов Тартарена из Тараскона? Оказывается, имеется в виду другой Доде, Леон, сын прозаика. Он был соратником Морраса и тоже порядочным шовинистом. Оказывается. В силу характера и, возможно, замкнутой жизни биографию свою Симона де Бовуар измеряет в значительной мере прочитанными книгами и в несколько меньшей степени просмотренными фильмами и спектаклями: от томов «Розовой библиотеки» до... Маргарет Кеннеди, Ман Рея, Бригитты Хельм, Дугласа Фербенкса, Бастера Китона, Картеля, Алена-Фурнье, Франсиса Жамма, Клоделя, Жюля Ромена, Мориака, Низана — это имена с одной страницы, и мемуаристка не пытается впечатлить аудиторию, нет, она действительно ими жила! Одним словом, «Воспоминания благовоспитанной девицы» — суровое испытание на читательскую эрудицию, и, похоже, я его не прошла. Но мы глубоко ошибёмся, если сочтём мадемуазель де Бовуар книжным червём.
Тем не менее я продолжала бывать в барах. Я сказала родителям, что Центр в Бельвиле готовит к 14 июля праздничный вечер, я репетирую со своими учениками комедию и буду занята несколько вечеров в неделю; я говорила, что якобы трачу на нужды Команд деньги, которые в действительности просаживала на джин-физ. Обычно я ходила в «Жокея» на бульваре Монпарнас: Жак рассказывал мне об этом заведении; мне нравились покрывавшие его стены раскрашенные афиши, на которых все перемешивалось: канотье Мориса Шевалье, ботинки Чарли Чаплина, улыбка Греты Гарбо; мне нравились сверкающие бутылки, пестрые флажки, запах спиртного и табака, голоса, смех, звуки саксофона. Женщины вызывали у меня восхищение: в моем лексиконе не было слов, чтобы описать ткань их платьев, цвет их волос; я не представляла, что в каком-нибудь магазине можно купить их неосязаемые чулки, туфли-лодочки, губную помаду. Я слышала, как они обсуждают с мужчинами плату за услуги, которыми они их порадуют. Мое воображение никак на это не реагировало: я его отключала. Особенно первое время вокруг меня не существовало людей из плоти и крови, это были аллегории: вот беспокойство, вот ничтожность, тупость, отчаяние, а вот, быть может, гениальность и конечно многоликий порок. Я сохраняла убежденность, что порок — это место, покинутое богом, и усаживалась на свои табурет с тем же воодушевлением, с каким в детстве падала ниц перед Святыми Дарами: я чувствовала то же присутствие; джаз заменил мощный голос органа, и я ожидала приключения, как некогда ожидала экстаза. «В барах, — говорил мне Жак, — можно делать, что угодно, и что-нибудь непременно произойдет». Я и делала что угодно. Если входил посетитель в шляпе, я кричала: «Шляпа!» и сбивала с него головной убор. Время от времени я била стаканы. Я болтала без умолку, заговаривала с посетителями, наивно пытаясь их мистифицировать: выдавала себя то за натурщицу, то за шлюху. В своем выцветшем платье, грубых чулках, туфлях без каблука и с неухоженной физиономией я никого не могла обмануть. «У вас не та внешность», — сказал мне один хромой с облупленным лицом. «Вы — мелкобуржуазная девочка, которая играет в богему», — заключил другой, с крючковатым носом, — он писал в газеты романы с продолжением. Я запротестовала; тогда хромоногий нарисовал что-то на клочке бумаги. «Вот что нужно делать и позволять делать с собою, если у тебя профессия куртизанки». Я не потеряла хладнокровия. «Нарисовано скверно», — проговорила я. — «Зато похоже». Он расстегнул ширинку, и тут я отвела глаза: «Мне это неинтересно». Все рассмеялись. «Вот видите! — воскликнул романист. — Настоящая шлюха посмотрела бы и сказала: «Тут и похвастаться-то нечем!» В опьянении я спокойно выносила непристойности. Впрочем, меня никто особенно и не трогал. Случалось, меня угощали выпивкой, приглашали потанцевать — и ничего больше: видимо, похоти я не пробуждала.
В центре столь разнообразного повествования неизменно оказываются родители, столпы мещанского мирка, из которого де Бовуар выросла и который отвергла; в меньшей степени сестра Пупетт, вечная ученица; препротивный кузен-жених, вокруг романтического чувства к которому юная Симона нагородила немало философских построений; и, наконец, Заза. Полное имя— Элизабет Лакуан. Соученица Симоны де Бовуар в монастырской школе, ближайшая подруга, конфидентка... умерла в двадцать один год от менингоэнцефалита. Честно говоря, в воспоминаниях это самый привлекательный образ: скромная и одновременно порывистая, тонкая девушка с независимым мышлением. Подруги называли друг друга на вы, болезненно боясь смутить слишком пылким изъявлением чувств. И тут я выясняю, что существует хроника взаимоотношений с Заза, роман «Неразлучные» [Les Inséparables]. Де Бовуар написала его в начале пятидесятых, но сочла слишком интимным для публикации. И вот через семьдесят без малого лет её приёмная дочь Сильви Лебон де Бовуар извлекла текст из бумаг матери, как кролика из шляпы, и все читают, и все в экстазе, и уже на русский перевели.
Над женской дружбой, особенно девичьей, принято посмеиваться свысока, и де Бовуар выстраивает своих «Неразлучных» словно бы в пику этой разъедающей насмешке. Трагическая и страстная дружба местами напоминает трагическую и страстную любовь — найдите десять отличий. А впрочем, не ищите. Их нет. Что нашла суровая и сдержанная Сильви во вспыльчивой и увлекающейся Андре, способной на безумства? Рубануть себя топором, чтобы не ехать на постылый пикник— нет ли здесь печати психоза? Что нашла Андре в Сильви? Сильви, если вы не верите в Бога, то как вам удаётся переносить эту жизнь? Весь сюжет вертится вокруг этого переносить жизнь, почти комичного в устах вполне благополучных девушек из среднего класса. Но ведь они не живут, они именно переносят: невозможность уединиться, выйти из-под родительского контроля, обрести какую-то свою почву под ногами. Её тупо не существует, той почвы. Барышня Имярек может выступать только как барышня Имярек, неотрывная часть семьи Имяреков, продолжение предков и будущая фабрика потомков. Есть горькая ирония перед финалом, когда Андре, уже больная, приходит к семье своего любимого человека (в любимом узнаётся Мерло-Понти, не к пользе последнего), пытается объясниться, рассказать о своих чувствах. Однако её собеседник дряхл и глух. Андре говорит с глухим, который ей, допустим, и сочувствует, заплаканной милой девочке, но не понимает, о чём она. И никогда не поймёт.
Мадемуазель де Вильнёв уже села на свой трон, а я всё повторяла про себя: “Без Андре я больше не живу”. Моя радость сменилась тревогой: но раз так, спросила я себя, что со мной станется, если она умрёт? Я буду сидеть на этом табурете, войдет директриса и скажет скорбным голосом: “Помолимся, дети мои! Вашу одноклассницу Андре Галлар сегодня ночью призвал Господь”. Что ж, решила я, всё просто: я соскользну с табурета и тоже упаду замертво. Эта мысль меня не пугала, ведь мы сразу же встретимся у врат небесных.
Но всё оказалось совсем не просто... «Гостья» [L'Invitée], дебют де Бовуар в крупной прозе, была написана в сорок третьем, по горячим следам тройственных отношений де Бовуар, Сартра и любовницы их обоих Ольги Козакевич.Предвоенный Руан. Франсуаза, супруга и сотрудница популярного театрального режиссёра, очаровывается юной Ксавьерой, её прелестной манерой рассказывать истории, решает осчастливить её Парижем, богемой, сценой -- и сама оказывается в центре такой истории, какую до конца и не расскажешь. Ведь, чтобы до конца изложить, надобно до конца понять. Перед нами подробная хронология того, как три неглупых, образованных, одарённых человека взаимно друг друга насилуют. Говорит Пьер — и хочется уподобиться менадам древности и разорвать этого мелкого орфейчика с комплексом наполеончика в мелкие клочья. О несчастные женщины, попавшие под каток напыщенного красноречия этого мачо на четверть ставки! Повествование идёт от лица Франсуазы — невольно руками разводишь, кой чёрт её понёс именно в те отношения, которых она больше всего страшилась и презирала. О несчастная любящая пара, попавшая под каток извращённых представлений этой ведьмы о добродетели! Но стоит Ксавьере томно потянуться и бросить своё коронное «Ах, не всё ли равно», тянет проклясть до седьмого колена уж и Ксавьеру. О небо, какая невыносимая, ленивая, безынициативная, заунывная дура, ещё и с нацистскими симпатиями,
Удалось ли пресыщенной Франсуазе сделать Ксавьеру счастливой — Бог весть. Зато несчастными им друг друга сделать удалось по полной программе. Все Гордиевы узлы, как водится, разрубит война, и маленький, тщедушный солдатик покажется таким далёким от образа демонического соблазнителя, и ведьма не ведьма, и злобная дура не злобная дура, а несчастная девочка, всех переживёт и ничего не напишет. У меня были чёрные времена этим летом, и я их прошла с книгами Симоны де Бовуар, потому что читать-то что-то надо. Спасибо ей за добрую помощь.
Прочесть «Воспоминания благовоспитанной девицы» можно по ссылке: https://coollib.com/b/452063-simona-de-bovuar-vospominaniya-blagovospitannoy-devitsyi/read