я только маленький огонёк,
что слабо мерцал вдалеке
и ждал.
Теперь мне этого мало!
Хочу пламенеть!
Хочу воспылать – высоко!
Лишь день пламенеть – и ночь!
Пусть всё кончится после того,
как моё тело стало огнём
и клыки его к небу взвились
огромные, ужасающие, прекрасные!
Гореть хочу, гореть, гореть!
Силу множества лет
растратить в одно мгновение!
Боже, день лишь и ночь!
Не о годах, что как цепи влачат до могилы,
не о долгой размеренной жизни молю –
лишь о ночи и дне
высоким столпом огня!
Боже!
Боже!
Катри Вала – одна из самых узнаваемых поэтесс Финляндии; как модернистку финской поэзии ее нередко ассоциируют со шведской поэтессой Эдит Сёдергран, – читаю я первую фразу биографии: и невольно удивляюсь: какие разные судьбы у поэтесс! Если наследие Сёдергран долгие годы в СССР замалчивалось и первая публикация в 1961 году, в переводе Нины Беляковой, имела эффект разорвавшейся бомбы, то Катри Вала [Katri Vala] ценили и восхваляли уже в тридцатые годы. Её переводили такие блестящие поэтессы и поэты, как Юнна Мориц, Новелла Матвеева и Иван Киуру, Леон Тоом. Известную роль в этом сыграли просоветские симпатии поэтессы. А сейчас Сёдергран на слуху, по крайней мере, на малой родине и в Петербурге, а Катри Вала, складывается ощущение, известна только специалистам. Это положение вещей надо исправлять, и самое подходящее для этого время – сегодняшний день, стодвадцатилетие со дня рождения поэтессы.
Одиннадцатого сентября 1901 года у лесничего из Порвоо Роберта Вальдемара Ваденстрёма и его супруги Александры Фредрики, в девичестве Мяки, в родном городе Александры – в Муонио появилась на свет дочь. Назвали её Карин Алисе, в честь бабушек. Работа лесничего была связана с разъездами, старший сын Эркки родился через год уже в Порвоо, а в 1905 году в Иломантси, в Северной Карелии – младший, Ниило. Обратите внимание, имена уже финские, да и маленькую Карин стали называть Катри. В 1911 году отец семейства умирает в психиатрической больнице от маниакально-депрессивного психоза. Он буквально заморил себя голодом, отказывался от еды и сопротивлялся насильственному кормлению. Вдова с детьми вернулась в Порвоо, бралась за всё, чтобы прокормить малышей, даже держала мелочную лавочку, но вскоре прогорела. Катри подрабатывала корректоршей, наборщицей, чтобы помогать семье, в 1922 году закончила учительскую семинарию и преподавала в начальных классах. Ваясало, Мултахови, Аскола, Иломантси... Уже звучит как стихи. На самом деле, городки это были довольно захолустные – не знаю, как сейчас, и молодая женщина, зачитывавшаяся Гамсуном, Рабиндранатом Тагором и новой финской литературой, да и самостоятельно кое-что публиковавшая, алкала более активной интеллектуальной жизни.
Так что наша героиня активно переписывалась с современниками-литераторами, и поколения филологов бьются над тайной: был ли у неё роман с футуристом Олави Пааволайненом. Похоже, романа не было, но Пааволайнен всегда был для Катри настоящим другом. Вместе с ним она входила в литературную группу «Огненосцы». Именно он, и никто другой, проводит её в последний путь, и как же близко этот час, как же пугающе близко! Среди возлюбленных молодой поэтессы называют поэта Юрьё Юльхя, тоже «огненосца», впоследствии классика военной лирики, и Эдвина Штольта, женатого жандарма из Иломантси. Штольт был турист-любитель и таскал подругу за собой в пешие походы по лесам и болотам. Юльхя посвящал ей стихи.
У самой Катри Вала первая книга вышла в 1924 году. «Дальние сады» [Kaukainen puutarha], успешно введшие в финскую поэзию верлибр, были приняты на ура и критиками, и аудиторией. Государственная премия оказалась большим финансовым подспорьем. В «Синей двери» [Sininen ovi] (1926) экстатическая или скорбная пейзажная лирика стала мажорной, насыщенной эротическими образами. Адресат весьма откровенных любовных строк – Юльхя, получивший прозвание «чёрного бога» за огромный рост, тёмные волосы и невыносимый характер.
Ночью, видно, какой-то бог
бродил в моём саду:
раскрылись все маки,
не смею ступить –
боюсь сгореть в крохотных огоньках.
Опьяняющий звон птичьих песен
брызгами невидимого фонтана
сверкая, сыплется на меня.
О ветер пустыни,
вдаль унеси плачущее и смеющееся сердце!
В этом году Катри Вала начала часто болеть. Только в 1928 году ей был поставлен страшный диагноз – туберкулёз. Друзья собрали деньги, отправили её на Ривьеру. Там больной стало объективно получше, она вернулась через Париж, накупив нарядов, и некоторое время ещё закрепляла результат лечения в санатории на Карельском перешейке. Школьный контракт был разорван – учительница страдать чахоткой не может.
Поэтесса не унывала, вернулась в столицу и посвятила себя переводам – в основном шведской поэзии, но была и немецкая: Гейне, Брехт, Эрнст Толлер, и Анна де Ноай с французского, и даже китайская классика (по подстрочникам, разумеется). Из шведской прозы она более всего ценила гениальную безумицу Агнес фон Крузеншерна и Карин Бойе, у которой даже побывала в гостях. В этот период она познакомилась с Армасом Хейкелем и безоглядно влюбилась. Сборник 1930 года «На причале земли» [Maan laiturilla] посвящён этому всепоглощающему чувству, на которое магистр Хейкель ответил взаимностью. Квалифицированный инженер-химик, он то и дело сидел без работы – отовсюду увольняли за леворадикальные политические убеждения. Несмотря на стеснённые материальные условия, Вала и Хейкель поженились, а в 1931 у них родилась дочь – и умерла через два часа. Стихи этого периода несут на себе отпечаток тяжёлой депрессии.
Второй ребёнок четы Хейкель, Маури Хенрик, родился в 1934 году, как пишут, с инвалидностью (в чём состояла инвалидность, выяснить не удалось), и стал для обоих родителей единственным светом в окошке. У Катри Вала значительно улучшилось здоровье, в том же году вышла её книга «Возвращение» [Paluu], насыщенная новыми социальными мотивами. Может быть, Вала и обольщалась Советской Россией избыточно, но к нацистской Германии, с которой многие финские деятели заигрывали, у неё было однозначно отрицательное отношение, которое она в поэзии активно выражала. Продавались социальные мотивы плохо. «Кто-то [из критиков] назвал меня певицей народных масс», – недоумевала она в письме к мужу. С 1935 по 1937 год Катри Вала работала учительницей, и никаких претензий фтизиатры ей не предъявляли, прошу заметить. Летом она якобы перегрелась на солнце, что спровоцировало обострение, и вернулась в Хельсинки. А там разгоралась общественная дискуссия: будет ли война? И Хейкель, и Катри Вала были против обострения отношений с Советским Союзом и особенно против сближения с Германией. Когда же Зимняя война началась, брат Эркки, к тому времени преуспевающий литератор, переводчик Брехта, пригласил сестру с племянником в Швецию.
В 1942 году в Финляндии арестовали Хейкеля. Во время обыска пропали черновики Катри Вала и до сих пор не найдены. А несколько месяцев спустя под арест попал Эркки Вала: прямо в кафе, где он должен был встречаться с другим видным левым деятелем. В этой угрожающей обстановке поэтесса нашла в себе силы собрать стихотворения предвоенных лет и издать свою лебединую песню «Дерево гнёзд горит» [Pesäpuu palaa]. Ужас войны, тревога за будущее сына и других детей, предчувствие неминуемой смерти – как непохожи были эти стихи на «Дальние сады»... Катри Вала умерла в туберкулёзном санатории в Экшё в 1944 году, а после окончания войны её прах был перевезён в Хельсинки и с великими почестями, при стечении народа предан земле. К месту погребения урну нёс старый друг Олави Пааволайнен. Парк, где схоронили, назван именем Катри Вала.
Из сборника «Дальние сады/Далёкий сад»
Погожий осенний день
Лес земля и небо
полны безнадёжной прелести.
В воздухе почвы усталой улыбка
и вздох облегченья.
В небе осеннего солнца
холодная яркость.
В тёмно-зелёных деревьях
блистают багровые пятна,
а на холме промельком
среди пожелтевших листьев
робкий синий взор
запоздалого колокольчика.
На пригорках сверкает брусники,
поздней ягоды,
алая артериальная кровь.
Небо, летом будто спускавшееся на землю,
ушло в недоступные выси.
Оно потемнело,
словно нежные летние ночи
напоили его синевой мириады цветов.
Всё, всё исчезло –
лета наполненные мгновенья,
цветущие дни, улыбающиеся ночи.
В холодном блеске осеннего солнца
плывёт аромат спелых яблок
и созревших колосьев,
а из леса доносится шорох
осыпающихся семян – – –
Первый снег
Я забыла про белизну,
глядя на тяжкие краски осени,
и однажды утром предо мной была белизна.
Я стояла в немом изумлении.
Нежный кристалл таял на лице
прохладным ароматом,
и покой белого пейзажа
лился в душу, словно напиток.
Будто Бог, листая книгу судеб,
перевернул
кровью и золотом осени исписанную страницу
и раскрыл огромное белое полотно,
где бледным лучом зимнего солнца
пишутся песни,
прохладные и прекрасные,
как снежные звёзды.
Последнему
Открой свой измученный рот
и кричи!
Всё погибло!
Солнце в последний раз закатилось
жалкое, угасшее.
Земля в последний раз отцвела.
Смех умер.
Последние слёзы текут усыхающим ручьём.
Все умерли.
Есть только ты,
последнее дитя,
я твоя гаснущая жизнь!
Но ты ещё живёшь!
Открой свой измученный рот
и закричи – завой!
Муки всех,
кто ушёл до тебя.
Ненависть всех,
кого больше нет.
Тоску их – всех тех,
кто напрасно протягивал руки,
чьё имя, чей прах никому не известны!
Так пусть же сорвётся Земля почерневшая
со своей привычной орбиты,
ибо нет больше солнца –
пусть срывается в космос!
Как знать – может, она донесёт тебя и твой крик
до того Великого,
волей которого мы существовали!
Открой свой измученный рот и кричи,
ты, ничтожная искра
угасшего пламени жизни!
Отнеси ему, Неизвестному,
наш плач и наше упорство
и вечное наше проклятье –
тех, чьё имя, чей прах никому не известны!
Чёрный аккорд
Ночь, как огромный чёрный цветок,
где тычинками бледные человечьи сердца
дрожат пред твоей улыбкой, о смерть.
Кого раздавит этой ночью твоя страшная колесница?
Из кого этой ночью ты медленно выжмешь жизнь?
Чей предсмертный крик прозвенит в ночи,
похожей на чёрный, огромный, дрожащий цветок?
Нет больше молитвы на наших устах.
Наши воздетые руки давным-давно опустились,
как сломанные цветы
под колёсами чёрной твоей повозки.
Из сборника «Синяя дверь»
Печаль
Смотри, мой друг, склоняется над нами
цветком иссиня-чёрным небосвод,
и звёзды золотистыми жуками
в его глубинах ищут ночи мёд.
Так молоды мы, так полны печали
в ночном сиянье наши голоса,
и нам не спится, и сердца отчаянно,
как птицы в клетке, бьются в небесах.
Погожих дней за горизонт скатилось
так много, золотых ночных жуков
так много, улетая, заискрилось
с тех пор, как я в объятиях забылась
твоих. Всё это нынче далеко,
как светлый день, за горизонт скатилось...
Из сборника «На причале земли»
Море
Ты – море, любимый,
я – берег, которому не убежать.
Ты в угрюмом упрямстве
переступил через меня
и блуждал у чужих берегов,
неверный, жестокий.
Отчаяние окутало меня туманом,
силы сердца иссякли,
не знаю, чем я жила.
И тогда ты вернулся, сияя
бездонными морскими глазами,
целовал мои ноги,
пел: ты единственная.
Тысячекратно я прокляла тебя,
Тысячу раз простила.
Из сборника «Возвращение»
Тантал
Мы идём по улице.
Ты – Тот, Кто Придёт, и я,
и мы голодны.
В витринах – красные яблочные пирамиды,
апельсинов сочные солнца,
жемчужные горы прозрачного винограда.
Когда отворяется дверь, мы жадно вдыхаем запахи,
и ты говоришь мне: ешь!
Ты не змей,
в тебе только мудрость жизни,
Ты ведаешь, что очищает и освежает кровь.
Но у меня нет денег,
и никто не даёт мне работы.
Я тороплюсь уйти,
а ты приказываешь, упрекая: ешь!
Я – твоя вселенная,
и мне нужно кормить тебя,
как и моя вселенная должна бы кормить меня.
Может, разбить витрину?
Ты не знаешь о законах и предписаниях,
о тяжкой скале, нависающей над Танталом.
Удивляешься голодным скитаниям посреди изобилия.
Перевод Элеоноры Иоффе
Советское издание избранного Катри Вала можно прочесть по ссылке: https://imwerden.de/pdf/vala_katri_daleky_sad_1965__ocr.pdf