Мой дорогой, я уверена, что снова схожу с ума. Я чувствую, что мы не сможем пережить это заново. И на этот раз я не поправлюсь. Я начинаю слышать голоса. Я не могу сосредоточиться. Поэтому я приняла единственно верное решение и делаю то, что кажется мне наилучшим. С тобой я была счастлива абсолютно. Ты был для меня всем, о чём я только могла мечтать. Не думаю, что два человека могли бы быть счастливее, чем были мы, пока не пришла эта страшная болезнь. Я больше не в силах бороться. Я знаю, что порчу тебе жизнь, что без меня ты мог бы работать. И ты сможешь, я уверена. Видишь, я даже не могу подобрать нужных слов. Я не могу читать. Я просто хочу, чтобы ты знал — за всё счастье в моей жизни я обязана тебе. Ты был безмерно терпелив со мной и невероятно добр. Все это знают. Если кто-нибудь и мог бы спасти меня, это был бы ты. Всё ушло. Всё оставило меня, кроме уверенности в твоей доброте. Я просто не могу больше портить твою жизнь. Я не думаю, что в этом мире кто-то был бы счастливеe, чем были мы.
Из эссе «Своя комната» [A Room of One's Own] (1929):
Удивительно, что романисты заставляют нас верить, будто обеды запоминаются исключительно потому, что кто-то сказал что-то очень остроумное или сделал что-то очень значительное. Редко кто из них уделит внимание еде. Литераторы будто сговорились не упоминать суп, лосося и утку, словно суп, лосось и утка вовсе не имеют значения, а людям никогда не приходилось выкурить сигару или выпить бокал вина. Я возьму на себя смелость нарушить этот обычай и сообщу вам, что этот обед начался с камбалы, утопленной в глубокой тарелке и надёжно укрытой белоснежными сливками, тут и там сбрызнутыми коричневыми каплями, похожими на пятнышки с боков оленёнка.Затем наступил черед куропаток — но если вы вообразили себе пару несчастных голых птичек, вы сильно ошибаетесь. Бесчисленные куропатки сопровождались целой армией соусов и салатов, острых и сладких, тонко нарезанного, но не пережаренного картофеля, а также брюссельской капусты, прекрасной, словно розовые бутоны, но куда более сочной. Когда покончили с жарким и его свитой, молчаливый слуга (возможно, смягчённая разновидность того университетского смотрителя) поставил перед нами покрытый салфетками десерт, весь в сахарной пене. Назвать его пудингом — и тем самым поставить на одну доску с заурядным пудингом из риса или тапиоки — значило бы совершить святотатство. Меж тем бокалы переливались алым и золотым, пустели и вновь наполнялись. И где-то там, посередине позвоночника, где кроется человеческая душа, начал разгораться свет — не жесткий электрический проблеск того, что мы зовём остроумием, но мягкий и ровный свет человеческого общения. Нам некуда спешить, нам незачем блистать. Нам ни к чему быть кем-то ещё, кроме самих себя. Нас всех ждёт рай в сопровождении Ван Дейка. Как великолепна жизнь, как щедра, как незначительны мелкие склоки и горести, как прекрасна дружба и общество себе подобных — и, закурив сигарету, вы опускаетесь на подушки на подоконнике.
Окажись под рукой пепельница, не пришлось бы стряхивать пепел в окно, а значит, я и не заметила бы во дворе бесхвостую кошку. Наблюдая за тем, как крадётся это кургузое животное, я вдруг ощутила, что настроение моё меняется. Будто на все вокруг легла тень. Возможно, действие превосходного рейнвейна стало ослабевать. Глядя, как мэнская кошка остановилась посреди газона, словно тоже вдруг усомнившись в окружающем мире, я почувствовала — что-то изменилось, чего-то не хватает. Но что же изменилось и что исчезло, спрашивала я себя, прислушиваясь к разговорам. Чтобы ответить на этот вопрос, пришлось перенестись из этой комнаты в прошлое, в довоенную эпоху, и вспомнить еще один обед, который устроили в очень похожих интерьерах — но все же других. Все было другим. Гости меж тем продолжали беседовать, их было много, все были молоды, кто-то одного пола, кто-то — другого; беседа текла неспешно, привольно, благожелательно. Слушая, я мысленно сравнивала ее с той, другой беседой, и понимала, что она — законная наследница первой. Все осталось прежним, ничего не изменилось, и всё же в этот раз я прислушивалась даже не к словам, а к журчанию, плеску за ними. Все верно, перемена крылась именно здесь. До войны на подобном обеде люди говорили бы о том же, но их речи звучали бы иначе, поскольку в те дни им сопутствовал своеобразный музыкальный призвук, волшебно преображавший сказанное, словно кто-то мурлыкал под нос мелодию некой песни. Можно ли выразить этот призвук словами? Возможно, если обратиться к поэзии… Я открыла лежащую рядом книгу и наткнулась на Теннисона. И Теннисон пел:
Роза алая у ворот
Жарко вспыхивает, как в бреду;
Вот она идёт, моя Мод,
Чтоб утишить мою беду;
Роза белая слезы льёт;
Шпорник шепчет: «Она в саду»;
Колокольчик сигнал даёт,
И жасмин отвечает: «Жду!»
Вот она идёт сюда — ах!
Слышу: платье шуршит вдали;
Если даже я буду остывший прах
В склепной сырости и в пыли,
Моё сердце и там, впотьмах,
Задрожит (пусть века прошли!) —
И рванётся в рдяных, алых цветах
Ей навстречу из-под земли.
Может быть, это напевали мужчины на приёмах до войны? А женщины?
Моя душа, как птичий хор,
Поёт на тысячу ладов,
Моя душа — как летний сад
Под сладкой тяжестью плодов,
Моя душа — как океан,
Нахлынувший на берег вновь…
Моя душа счастливей всех:
В неё вошла любовь.
Может быть, это напевали женщины на приемах до войны?
Так забавно было представить, что кто-то напевал на приемах до войны, пусть даже и себе под нос, что я расхохоталась и вынуждена была указать присутствующим на мэнскую кошку в качестве объяснения. Она и правда смотрелась глуповато, эта бесхвостая бедняжка посреди газона. Лишилась ли она хвоста в результате несчастного случая или родилась без него? Говорят, что бесхвостые кошки встречаются на острове Мэн, но на самом деле это большая редкость. Странные это животные — скорее нелепые, чем красивые. Удивительно, какое значение играет хвост — вроде тех реплик, что служат сигналом к окончанию обеда, и люди принимаются искать свои плащи и шляпы.
В 2019 году эссе «Своя комната» вышло отдельной книгой в серии «МИФ. Творчество» издательства «Манн, Иванов и Фербер».
Обсуждение книги в нашем сообществе: https://fem-books.livejournal.com/10604.html