На русском языке издан единственный рассказ «Богадельня».
Богадельня
Это женщины в прошлом, уродины эти —
Эпонины, Лаисы! Возлюбим же их!
Под холодным пальтишком, в дырявом жакете
Есть живая душа у хромых, у кривых.
Шарль Бодлер, «Старушки» (перевод В. Левика)
Богадельня – старый монастырь, зимой здесь холодно, а летом в спальнях, особенно там, где дырявая крыша, – пекло.
Как она попала сюда? Этот вопрос вот уже целый день Мария дос Анжос задаёт себе каждый день. Точнее, каждую ночь, когда огромный нескладный дом-развалина погружается во мрак и тишину.
Богаделки ложатся рано. Все они старушки. И директриса старушка, страдает галлюцинациями, в лунные ночи бродит по монастырю и распевает «Tantum ergo» [начальные слова католического гимна к причастию]. Тереза, швея, говорит, что это у неё наследственное, от отца.
Может быть, и сама Тереза сейчас не спит, обмётывает петли на смокинге или корсаже для свадебного платья. Никто в городе не может сравниться с ней в этом ремесле, даром что ей семьдесят и шьёт она при свече. Ровно в восемь Лия, служанка директрисы, выключает электричество. В восемь вечера! Зимой, бывает, кто-то вскрикнет с досады или даже пошлёт ей проклятье. Лампочки, мерцающие на поворотах коридора, гаснут все сразу; точно злой ветер пронёсся по дому. И Тысяча Мужиков, которая как раз в это время кормит своих кошек, разражается бранью по адресу директрисы, служанки и властей, которые, как она считает, сослали её сюда.
Тысяча Мужиков. В богадельне от нее шарахаются. Из-за прозвища? Дона Фелисия, бывшая экономка, проходя мимо, опускает очи долу. Некоторые бросают излюбленное место в церкви, только чтобы не преклонять колена рядом с ней. Тысяча Мужиков. Воплощение порока? Женщина с панели? А Марию дос Анжос тянет к ней, не любопытство, нет, а, пожалуй, даже симпатия.
У Тысячи Мужиков узкое лицо, недоверчивые глаза, мёртвый, как у мима, рот. Пантомима, театр без речей, пряное зрелище для глаз. (И только в зимние ночи, когда Лия выключает свет, мертвые губы Тысячи Мужиков разжимаются, чтобы проклясть белый свет со всем на нём сущим.) И её сухие кудри встают бело-желтой короной.
Ночи в богадельне, призраки прошлого у постели Марии дос Анжос.
Долгие, долгие ночи. На часах храма богоматери бьет три... четыре...
«Способная и серьёзная девушка ищет место в семейном доме». Читая свое объявление, она смущалась, словно предлагала не услуги, а самое себя, свое тело и свою душу, все свои способности и всю свою серьёзность. Предчувствие, предсказание. Другие девушки, оставляя сиротский приют, помещали объявления о том, что ищут мужа. Некоторые просто стучались в двери публичного дома.
Её время. Женщина-вещь, женщина - домашняя принадлежность, женщина-развлечение (Тысяча Мужиков, видимо, принадлежала к третьей категории). Женщина, для которой быть замужем значило «нести свой крест», а застрять в старых девах – «остаться порядочной». Сиротский приют, куда попадали почти исключительно незаконные дети, своим существованием обязан был именно женской «непорядочности». Мужчины были тут ни при чем. Если кто-нибудь из них щедро жертвовал на приют деньги, давал приданое, выплачивал стипендию, имя его заносилось в список благотворителей, а его портрет вешали на стену в особом зале. В бытность свою в приюте Мария дос Анжос любила, пробравшись в зал с портретами, рассматривать их и строить догадки: кто из этих мужчин ее отец? (Она ведь тоже училась на чью-то стипендию!) Представительные фигуры с пышными усами или бакенбардами, длинные сюртуки, бесчисленные награды. Мужчины, порядочность которых возрастала по мере того, как порядочность женщин падала.
Её время. Дочери шли по пути матерей. И все же, глядя на портреты, Мария дос Анжос никак не могла вообразить себе, что она дочь кого-то из этих мужчин или что у неё мог быть ребенок от одного из них.
Её дети... Один её сын давным-давно уехал в Бразилию и никогда не писал ей. Она запомнила его таким, каким он был, когда отваливал пароход, его лицо, упрямо отвернутое от нее, прикрытое локтем. Мальчишка, совсем мальчишка. Потом дошли слухи, что он сбежал с работы, его искали, но не нашли и пришли к выводу, что его нет в живых. Она, знавшая своего мальчика вспыльчивым, порывистым, решила: он не выдержал на чужбине и повесился. Она так и видела: вот он, весь почерневший, висит на каком-нибудь дереве, на жакаранде, скорее всего. Почему на жакаранде? Потому что жакаранду называют «святым деревом»?
Бразилия. Отец будущих ее сыновей разбогател там, оттуда же вывез жену, смуглянку с огромными глазами, карими, словно каштаны из Мараньяна, которая наняла ее в компаньонки и делила с ней досуг, а время от времени – мужа. «Микиньяс» должна была обихаживать сеньора Косту, служить ему; она должна была заглушить свою тоску по матери и по штату Пара [Пара – штат Бразилии].
Дети рождались у той и у другой, они появлялись на свет в домике со стеклянными балконами, в саду. Росли вместе. Дона Жандира находила, что дети компаньонки красивее. «В них есть что-то благородное. Это от матери».
К пятнадцати-шестнадцати годам дети с благородной внешностью начинали кашлять кровью. Дона Жандира закладывала драгоценности (в ту пору от бразильских денег почти ничего не осталось) и отправляла их в санаторий. А потом плакала на похоронах и звала их сыночками.
Дона Жандира. Мария дос Анжос. Сеньор Коста. Чего ради они жили вместе: из жалости друг к другу из насмешки друг над другом?
Сеньор Коста был не только сеньор Коста, он был отвлечённым понятием, почти символом: сеньор Коста – это двойной подбородок, высокомерие и вальяжность, власть и подчинение. Сеньор Коста – важность, расчетливость и – ничтожность.
А в доме?
А в постели?
Дом – это дона Жандира. Дона Жандира добрая, красивая, великодушная. Дона Жандира продала бриллианты, привезенные из Минас [Минас, правильнее: Минас-Жерайс – штат Бразилии], чтобы лечить от туберкулеза незаконных детей ее мужа. Дона Жандира вдвойне мать.
А в постели стыд и отвращение. Не угрызения совести (какие угрызения, если нет желания?), скорее бунт против извечных привилегий самца и тоска по любви. В постели – смутные воспоминания о раннем детстве (из овечьего вымени брызжет молоко, душистое, парное; старушечий голос припевает, убаюкивает) и вдруг – так и подмывает захохотать... или заплакать!
На церковных часах бьет два. «Микиньяс, одеяла у нас в порядке?» Впотьмах, с закрытыми глазами, он могла бы представить себе ту комнату во всех подробностях и вместе с ней неизменно дону Жандиру. Домик в саду со стеклянными балконами – нет. Сеньора Косту – нет. Только её, дону Жандиру. Словно дух законной жены дона Косты слился с нею. Словно дона Жандира и она, Мария дос Анжос, были одним существом. Халатик из верблюжьей шерсти, выгоревший и всегда очень чистый, давно умолкнувшие часы с музыкой, лаковые ширмы, такие неуместные среди оштукатуренных стен и подгнившего пола; платье, домашние туфли, сорочка доны Жандиры. «О-ох, Микиньяс, как мне спало-ось!»
Зимними вечерами орут коты на крышах и умирает кто-нибудь из богаделок. Умирает молча, перевалившись на бок и скорчившись. Так умерла Филомена, Филомена с её былой славой ветреной красавицы. Утром на Новый год её нашли в постели мёртвой, с искаженным лицом; она была в платье, в круглой подвязке зашит банкнот в двадцать эскудо.
Лия, женщина злонравная (настоящей хозяйкой в доме была она, а не скорбная разумом сеньора директриса), предала Филомену вечному проклятию. Божье созданье, а отдала душу творцу без последнего покаяния, при жизни же и вовсе в церковь ходила через раз; нет, душа ее погибла, как пить дать, погибла – так пророчествовала служанка начальницы. И сверх того Филомена, у которой сроду никто и чёток-то не видывал, никак не могла расстаться с прежней роскошью – румяна, рисовая пудра, щицпы для завивки – без этого она, видите ли, не могла обойтись, и вот, – что же вы хотите, – с чем она припадет к престолу всевышнего? С денежной бумажкой, знаком дьявола?
День похорон Филомены, гроза. Так как лестница на кухню из внутреннего помещения совсем развалилась, то, чтобы попасть туда, старушкам приходилось выходить за ограду, и они увязали в грязи. Рита, привратница, страдающая катарактой, уверяла, что невидимая рука сорвала у нее с носа очки: чьи-то пальцы, бесплотные и быстрые, как ветер, льдом провели по глазам и ослепили её совсем, так что она не знает, как и добралась до своей комнаты. Тогда же, в который уж раз, дона Аделаида Силвейра пролила керосин. Благодаря знатному происхождению и девяноста с чем-то годам, дона Аделаида Силвейра пользовалась привилегией готовить не на кухне, а у себя в комнате и то и дело поджигала перегородку. Лия выскочила от нее с мешком песка, творя крестное знамение и крича, что это дело рук погибшей души Филомены.
Таким образом, погибшая душа Филомены сначала напугала Риту, потом натворила бед в комнате доны Аделаиды, а теперь не дает покоя ее приятелю, попугаю; этот старый брюзга гнусит как заведенный, повторяя проклятие Лии.
Ах, дона Аделаида, старая сомнамбула! Иногда среди ночи по дому разносятся неясные звуки серенады Шуберта: это играет дона Аделаида, играет во сне. Она сидит за фортепиано, музицирует и спит, и, – кто знает, – может быть, ей снится её блистательное прошлое. Если её разбудить, она теряется, путает клавиши и не в силах исполнить самой простенькой пьески.
Реликвия – вот что такое дона Аделаида для богадельни. На пасху, когда настоятель обходит комнату за комнатой, её приглашают в покои директрисы на рюмку портвейна и бисквит. Гордая и смешная, в платье конца прошлого века, наступая сама себе на шлейф, благородная дама на краткий миг как бы возвращается в привычный ей мир: к своей семье, своим друзьям, «Сеньор настоятель не знает никого из них, неужели Весь город их знал...» Но вдруг, почувствовав себя очень старой и всеми покинутой, она проливает вино на кружевную манишку и оглядывается, ища, где её друг попугай.
Богадельня, богадельня...
Каждое утро в комнату Марии дос Анжос стучится Анна Большие Серьги. «Не нужно ли чего сеньоре? Анна Большие Серьги привыкла исполнять поручения, помогать. Она предлагает свои услуги Марии дос Анжос, а потом идет к сеньору доктору. Сеньор доктор, парализованный. Никто не хочет сидеть с ним, ни за какие деньги. Стоит ли после этого быть богатым? Только она, сиделка старой закалки, может долго выдержать около него, умеет незаметно ловко перевернуть, покормить с ложечки. Грустные глаза сеньора доктора. Ах, дети, дети! Приносишь им столько жертв, а потом... Дети сеньора доктора навещают его два раза в месяц, а то и раз в три месяца. Они считают, что Анна Большие Серьги слишком много тратит на лекарства. Стараются недодать при расчете. Монахини, мол, смотрят по ночам за больными бесплатно. Монахини! Монахини – божьи избранницы, это другое дело, а она должна изворачиваться, чтобы заработать на кусок хлеба. Маялась в людях всю жизнь, вертелась как могла, растила сына, и за всё про всё только и заработала, что эти вот большие серьги! Дети! Если бы сеньор доктор мог говорить... С её-то сыном все как нельзя лучше, его жена получила в наследство землю, недурной ежегодный доход, но с ней, матерью мужа, до сих пор не удосужилась познакомиться. С матерью, которая пожертвовала золотую цепь пресвятой деве, когда он трёхлетним ребенком подхватил черную оспу; с ней, которая из кожи лезла, но добилась, чтобы в праздник тела господня его одели ангелом, включили в процессию; которая ради него забывала о себе и кончила тем, что.. Знает Мария дос Анжос, что такое родить на перекрестке, словно кошка паршивая, и за это сносить людское презрение, когда ты для всех не больше чем мусор, навоз, и все это, чтобы вырастить сына, а потом увидеть, как он уходит от тебя?
Серьги звенят, ударяя по тощей сморщенной шее. Лучше 6ы ей умереть, чем дать жизнь ребенку, Подбросить его к чужому порогу, отдать в сиротский приют. Послать в виде подарка его отцу – такой богач, а до сына и дела нет.
Голос Анны Большие Серьги заполняет низенькую комнату, от него некуда деться.
И Мария дос Анжос плачет. Она плачет по своим детям, умершим, не успев стать взрослыми, детям, которые ни за что на свете не отдали ее в богадельню, хотя кто знает, может быть, всё равно стыдились бы её. Плачет по тому, кто пропал где-то на чужбине; по самоубийце, слишком гордому, чтобы согласиться жить в этом мире.
Они плачут вместе. Руки – кожа да жилки – прикрывают морщинистые лица. Руки беззащитные, бессильные, но всё ещё живые, способные отереть слезу, сильно сжать одна другую.
– Знаете, сеньора Анна, о моих детках не могу сказать ничего, кроме хорошего. Бедняжечки мои. А без них чего я стою? Кому я нужна?
Руки у Анны Большие Серьги жесткие и горячие, хотя на дворе зима.
В старости дона Жандира носила шерстяные митенки и гадала на картах в маленьком зале в глубине дома, ее темные пальцы словно выползали из митенок, как из серого панциря. Выходит валет, и вслед за ним туз пик. Дона Жандира вздрагивала. Что-нибудь с Раулем? Предательство? Ловушка? Ничего, вот выйдут другие карты. И они выходили.
Рауль. Леонель. Сыновьям доны Жандиры все как с гуся вода, вот уж кто 6ы не кончил самоубийством, несмотря ни на какие предсказания. Сильные, самоуверенные, они появлялись и исчезали, болтали о своих любовных похождениях и о делах, закладывали дома, выписывали из-за границы лекарства для мамочкиной грудной жабы. Мария дос Анжос глядела на них, и её брала тоска по своему сыну.
Пальцы доны Жандиры выглядывали из митенок как панциря. Какие-то чужие ей существа, раки, может быть. К слову сказать, Рауль родился под знаком рака (или скорпиона?) . Для Марии дос Анжос эти материнские, съеденные жизнью руки (руки, созданные, чтобы гадать, расчесывать волосы ребенку, убирать покойных цветами) сами по себе были гороскопом, они сами будто пророчили судьбу детям, заброшенным на чужбину.
«Отдохни, Микиньяс, вот я раскину на твоего сына. Не верится, чтобы мальчик впал в такое отчаяние».
Она тасовала карты. Снимала. Снова тасовала. И чудилось, эти тасующие руки способны разрыть могилу. И Мария дос Анжос сжимала их своими руками и плакала.
Руки доны Жандиры. Руки Анны Большие Серьги. Такие разные, такие похожие. Руки хозяйки. Руки прислуги. И сердце каждой – как на ладони.
Знала ли Тысяча Мужиков такие руки? Вряд ли. Стоит взглянуть на ее измятый рот, в ее недоверчивые глаза. Жизнь для Тысячи Мужиков была чем-то вроде театра, где она всегда на сцене и устала, как каторжная. Вечное её проклятие этот каторжный труд. Когда служанка директрисы по ночам выключает свет, Тысяча Мужиков внезапно приходит в себя и взрывается. Она бунтует. Она берёт реванш. Только ли за ханжество Лии? Нет, и за то, что дона Фелисия её презирает за то, что общество её отвергло, и за подлость своей «тысячи мужиков», в конечном счёте. Её словно осеняет, что она ничем не хуже других, и, отведя душу, она смягчается. И, вскинув гордую голову в короне бесцветных волос, она идёт по темному коридору, подобно трагической героине из саги.
Однажды кто-то указал на новую богаделку благотворительному обществу Сан-Висенте де Поля. Филомена умерла, они могли взять под опеку еще кого-нибудь. И впервые в жизни Мария дос Анжос отдала себе отчёт в том, что она нищая. «Нищая» – без этого ярлыка тебя не возьмут в богадельню, в больницу, не подпустят к тощему супу, не подадут милостыни. Нищая. Хуже, чем бедная. Хуже, чем одинокая. Нищие – это каста неприкасаемых, это парии или прокаженные.
Дона Жандира взяла ее в компаньонки не за хорошие рекомендации, а за то, что она умела болтать по-французски, вышивать, бренчать на фортепиано. «Способная девушка». Ее приучали развлекать гостей, быть хозяйкой на «приёмах».
Дети из благородных семейств играли на на арфе или виолончели. Пухлые буржуазные дамы декламировали «Свадьбу в склепе». А она сервировала чай, ее расспрашивали, откуда она родом и как живут в ее краях. Ни хозяйка, ни гостья. Ни служанка, ни госпожа. Иногда она застывала посреди гостиной с чайником для заварки в руке, как 6ы споткнувшись обо что-то, как бы спрашивая себя: что же дальше? И пугаясь ответа.
«Поздравляю, Микиньяс. Вечер удался благодаря вам». Пудреное лицо доны Жандиры. Запах её духов. Сколько раз после гостей она еле добиралась до своей комнаты. Дались им эти «приёмы»!
С «приёмов» и началось ее падение.
В обычные дни она читала для доны Жандиры, ходила по магазинам, развлекалась. О сеньоре Косте она и думала.
Но когда в двух шагах от нее шуршали шелковые юбки, а в прихожей стояли в ряд цилиндры, когда дом весь благоухал духами и сверкал кольцами, когда хрусталь позванивал в лад с голосами, ее отверженность становилась нестерпимой, в такие минуты она уступила бы даже сеньору Косте.
Её положение в доме сеньора Косты, в сущности, ничем не отличалось от её положения теперь, в богаделььне: ниже – некуда.
С той разницей, что в ту пору она была ещё молода и могла позволить себе спать с сеньором Костой не любя; зачинать от него детей, не испытывая желания; мечтать о другом, лучшем человеке.
С той разницей, что в ту пору рядом была дона Жандира.
Благотворительных обществ было два: одно – почтенных сеньор, другое – девушек. Она предпочла общество девушек. Студенток. Они приходят по четвергам и проносятся по богадельне как бриз, оставляя за собой солёный морской запах. В коридорах и почерневших от сырости галереях их голоса звучат резко и свежо. Как они смеются, смеются по каждому поводу, словно и вся богадельня, со всем, что в ней есть, для них прежде всего повод для смеха!
Славно смотреть, как они хохочут во весь рот, у самых юных надеты серебряные дужки для выравнивания зубов, – славно вдыхать терпкий запах их юных тел, слушать их торжественные и невыполнимые обещания.
Богатые девушки из благородных семейств, девушки, обращаясь к которым говорят «дона», они произносят «моя бедная», как сказали бы «мой песик» или «моя кисанька». Добропорядочные девушки из буржуазного круга, которые с удовольствием присоединились к компании «добрых дел» («Делай добро, не спрашивая кому», «Дай, и тебе воздастся») . Девушке читают письма неграмотным старухам, прибавляя от себя нежные слова. Девушки просит научить их молитвам, помогающим на экзаменах или в любви.
Как иные,люди хранят воспоминания о самом заветном в своей жизни, не давая прикоснуться к нему посторонним, Мария дос Анжос ревниво хранит при себе чек в десять эскудо, полученный из быстрых и горячих девичьих рук. Чек дает право взять чего-нибудь в бакалейной лавочке, но обменять его на рис или картофель — ни за что! Грязно-белый кусочек картона с именем, выведенным угловатым полудетским почерком для неё мостик между миром, где она никогда не была своей, и её заточением в богадельне. Что-то вроде амулета или символа веры. Все равно что любовная записка. Почти то же, что письмо от сына.
По четвергам она надевает свое лучшее платье, закалывает волосы с проседью высоким черепаховым гребнем и садится на край тщательно застеленной чистенькой кровати.
(Кто это сказал когда-то, что у нее «лик мадонны»? Дрожащие руки на скрипичном смычке, слепые глаза. «У него верное чутьё, Микиньяс. Он увидел то, чего кто не видит. Мадонна! Я даже содрогнулась...»)
Девушки входят без стука. Волосы по плечам, свободные манеры, потные руки. Сначала Мария дос Анжос их стеснялась. Гостьи жили не так, как она, говорили не так, как она... И подобно доне Аделаиде Силвейре, в их присутствии она вдруг вспоминала, что она одна-одинешёнька в пустыне своей старости, и озиралась, ища бог весть кого, может быть — дону Жандиру.
Визит за визитом, она к ним привыкла. Девушки затевают то чай, то благотворительный бал, и Мария дос Анжос дает им рецепты бразильских сластей, — наставительные строгие фразы, содержащие речения вроде «фуба» и «пан дормидо» [Фуба – кукурузная или рисовая мука. Пан дормидо – черствый хлеб]. Если ей кажется, что кто-из девушек устал и ищет, где 6ы присесть, она тут же поднимается с кровати, разглаживает рукой ситцевое покрывало, извиняется, что не может предложить стул.
Девушки из общества Сан-Висенте де Поля радуют и бередят ей душу.
Лия косится на их короткие юбочки и осуждает их непочтительные манеры , а Марии дос Анжос они как раз тем и милы, что она видит в них барышень своих грёз, что они госпожи там, где она лишь прислуга. И какая отрада поверять им свое прошлое, показывать свои фотографии, рассказывать о доне Жандире! (О сеньоре Косте — нет. О сеньоре Косте — никому, никогда.) Один портрет особенно хорош: она такая юная, волосы на прямой пробор, руки скрещены на груди, воплощённая невинность... Мария дос Анжос тех невозвратных дней, когда она ещё верила в любовь.
По вечерам, раскидывая карты на Марию дос Анжос, дона Жандира каждый раз удивлялась. Карты неизменно утверждали, что Мария дос Анжос никогда никого не любила. Наступало молчание, тягостное для обеих. И тогда — только тогда, в такие минуты — Мария дос Анжос чувствовала, как в доне Жандире просыпается что-то похожее на ненависть.
Это была её тайна, и дона Жандира, несмотря на свою проницательность, не могла разгадать ее. Тем более не догадывались об этом девушки из благотворительного общества. Сильные и дерзкие, они привыкли сами выбирать и отвергать, сами говорить «да» .или нет», и, наверное, им нужно было бы сделать большое усилие, чтобы воспринять историю Марии дос Анжос, еще большее, чтобы поверить, что ей было когда-то столько же, сколько им.
В солнечные дни дона Алмеринда с двумя подругами идёт после обеда на кладбище — оно прямо перед богадельней. Все трое рассаживаются по краешкам могильных плит, и дона Алмеринда, длинная, сухопарая и очень бледная, читает им какую-нибудь книгу благочестивого содержания. Из своего окна Мария дос Анжос часто видит эту картину, и ей всегда представляется, что вот сеньора Смерть собственной персоной открывает посвященным свое тайное тайных.
(Кажется, у доктора доны Жандиры в приемной висела картина: скелет, похожий на дону Алмеринду, и против него — молодой медик; они сражались друг с другом.)
Налетает ветер, черный echarpe [шарф (исп.)] доны Алмеринды вздымается, словно крылья ворона. Ее подруги, маленькие старушки – одна из них горбунья, – выкапывают из могильных грядок луковички цветов и растений, чтобы пересадить в сад директрисы. А на почерневшем граните какого-нибудь мавзолея – узкая, бесплотная, прильнувшая к камню, как ящерица, рука доны Алмеринды.
В богадельне звонят в колокол. Семь часов. Сейчас Лия задвинет все задвижки. Три парки спешат домой. Попугай доны Аделаиды Силвейры распевает «Анже лус» [Католическая молитва] и хохочет. Богадельня как богадельня. Некоторые богаделки услаждают свою жизнь невин ными детскими радостями. Вдовы влиятельных людей или одинокие женщины, которых страна, точно они ей в конце концов надоели, извергла из себя, живут на проценты со страховок. Они оказывают друг другу маленькие любезности – поднять платочек, передать чашку компота, – и вот они уже снова светские дамы. Другие с утра до вечера дожидаются давно умерших друзей или родных и сердятся, что те не приходят. А есть и такие, что, напротив, сетуют: только подумаешь о ком-нибудь – и он тут как тут, а он ведь не настоящий, это так утомительно.
Богадельня, отбросы большого мира, – ещё один мир.
А что останется от тебя, Мария дос Анжос, если не считать горячих шершавых рук Анны Большие Серьги да воспоминаний о доне Жандире?
Вот для девушек из общества Сан-Висенте де Поля, охотниц до острых ощущений, богадельня – зрелище, эффектный аргумент, который они, сидя где-нибудь в кафе, бросят мальчишке, зараженному левыми идеями: Знаешь, иди ты со своей политикой, я-то видела бедняков...» Если по четвергам Мария дос Анжос надевает лучшее платье и выкладывает фотографии, чтобы были под рукой, – а вдруг им захочется посмотреть (им так и не захотелось), – то это чтобы отдать дань их юности и не думать о смерти. А они, надменные хозяйки жизни, при одном упоминании о смерти приходят в такое смятение, словно смерть только и ждет, чтобы устроить им ловушку за углом.
Анна Большие Серьги знает, что такое рожать детей по любви и что такое их терять. Ей ничего не надо объяснять. Если бы дона Жандира выслушала Анну, то, должно быть, простила бы Марии дос Анжос, что та не любила сеньора Косту.
На часах храма богоматери бьет четыре. Утренний холодок ползет под одеяло, и Мария дос Анжос свертывается клубочком.
Почему всё-таки она попала сюда? В наказание за неискренность перед самой собой? Потому что выросла в сиротском приюте?
А Тысяча Мужиков? Всю жизнь яростно сражаться за самое себя и в конце концов очутиться тут, угасать в монастырских сумерках, среди разрушенных стен, под кошачье мяуканье?
Спать. Погрузиться в сон. В воспоминания.
Если бы она ещё верила в бога, она бы стала молиться о ниспослании крепкого сна всей богадельне. Воспоминания – пытка старости! Всё от них – галлюцинации директрисы, растерянность доны Аделаиды, бунт Тысячи Мужиков.
По утрам, убрав комнаты, Лия тяжелой стопой обходит коридоры, неся совок с жженым сахаром – трепещущий язычок огня должен очистить дорогу святому причастию для больной директрисы! А богаделки друг за другом, шарк-шарк, плетутся на кухню, неся кастрюльки с молоком или супом.
Мария дос Анжос видит, как они огибают ограду, – лестница на кухню до сих пор не починена, – до неё доносится скучный запах разогретого ячменя и бульона. Если ветер дует от плиты, желтые одутловатые старушечьи лица розовеют, в них появляется что-то детское или клоунское.
А вдруг уснёшь и не проснешься больше, как Филомена? Вдруг умрешь, как она, молча, перевалившись на бок и скорчившись?
И может быть, Анна Большие Серьги, вопреки неодобрению Лии, зажжет у тебя в голове свечу. И может быть даже (кто знает), девушки из общества Сан-Висенте де Поля, полные жизни, придут взглянуть на твою смерть.
И если они из любопытства начнут копаться в твоих ящиках и найдут твой портрет, скорее всего они не узнают тебя: ты совсем юная, волосы на прямой пробор, руки скрещены на груди, – воплощенная невинность. Ты ждёшь чего-то? Любви?
(перевод Л. Архиповой)