Начало
II
— Доброго дня, — кивнула деревенская девчушка, чуть завидев Синеглазку и Индюшку. И снова она сидела средь груды камней, спрятав мандолину под старую шаль. Казалось, со вчерашнего дня она не сдвинулась ни на дюйм.
— Доброго дня, — ее голосок был все так же весел. — До чего чудная погода.
— Тут ли маленькие человечки? — завыли дети, не обратив никакого внимания на ее слова.
— Да, спасибо, что поинтересовались, — ответила селянка. — Они оба здесь и в добром здравии. Маленький мужчина учится звенеть монетами, а маленькая женщина узнала секрет — рассказывает его, когда танцует.
— О, позволь же нам увидеть! — взмолились они.
— Уверяю вас, это решительно невозможно, — отрезала девчушка. — Поймите, вы слишком послушные.
— Ох, — грустно буркнула Синеглазка, — но Матушка говорит, что если бы не будем слушаться, она уйдет и пришлет нам новую Мать со стеклянными глазами и деревянным хвостом.
— Ну, конечно же, — беззаботно протянула селянка. — Они все так говорят.
— Что это значит? — спросила Индюшка.
— Это самая заурядная угроза. Разумеется, на самом деле не бывает никаких Матерей со стеклянными глазами и деревянными хвостами — это же очень дорого!
То прозвучало так здраво, что девочки тут же поверили — особенно, Индюшка — но в ответ сказали только лишь:
— Нам кажется, что ты позволишь нам посмотреть, как танцуют маленькие мужчина и женщина.
Голоса их дрожали от слез.
— Не сомневаюсь, что вам так кажется, — отметила селянка.
— А если мы будем непослушными? — девочки, казалось, совсем отчаялись.
— Боюсь, вы не сможете быть по‑настоящему непослушными. Даже если бы очень постарались, — презрительно скрипнула девчушка.
— Но мы постараемся. Мы очень‑очень постараемся! — все надрывались дети. — Покажи нам их!
— Не сейчас. Ни в коем случае. — Она поднялась и собралась, было, уйти восвояси.
— А если мы сегодня будем непослушными, покажешь ли ты их завтра?
— Всегда лучше завтра отвечать на вопросы, заданные сегодня. Доброго дня, — беспечно бросила селянка. — Мне нужно немного поиграть для себя. Доброго дня. — Повторила она и вдруг запела:
Как прекрасен тот жучок
И эта пчелка,
Но подружиться только смог
С этой милой обезьянкой,
С этой милой обезьянкой,
С этой милой…
— Прошу прощения, — девочка замолкла и обернулась. — До чего невежливо петь, не спросив разрешения. Этого больше не повторится.
— Пожалуйста, продолжай! — принялись просить дети.
— Я уже ухожу. — И вновь она отвернулась.
— Нет, ну что ты, мы ведь про пение! — объяснились сестры. — И позволь нам послушать, как ты играешь. — Они поняли вдруг, что до сих пор с ее волшебной мандолины не сорвалось ни звука.
— Решительно невозможно, — девчушка не замедлила шагу. — Вы хорошие, как я и говорила. Прелесть добродетели в самой добродетели, прелести озорства же многочисленны и разнообразны. Доброго дня! — прокричала она, почти скрывшись из виду.
Сестры, было, смотрели ей вслед, но не выдержали и расплакались.
— Она не дала нам поглядеть на них! — в унисон захлюпали носы.
Индюшка первая утерла щеки.
— Давай пойдем домой и будем очень непослушными, — предложила она. — Тогда, может, мы увидим их завтра.
— Но что же мы будем делать? — Синеглазка вскинула подбородок.
Всю дорогу домой они думали, как бы им пошалить. Тем вечером Матушка была безутешна: вместо того, чтобы прилежно сесть за стол и выпить с нею чай, а после помочь с уборкой, они разбили все кружки, разбросали по полу масло и ошметки хлеба, а на каждую просьбу Матушки отвечали тем, что делали все наоборот; они и пальцем не шевельнули, чтобы убрать за собой, и только затопали ножками, когда Матушка наказала им идти наверх и не спускаться, «пока она не станут вести себя хорошо».
— Мы не будем вести себя хорошо! — завизжали они. — Мы терпеть не можем вести себя хорошо и всегда будем непослушными. Нам ужасно нравится быть непослушными.
— Неужто вы не помните, о чем я говорила? Что мне придется сделать, если вы будете очень‑очень непослушными? — опечалилась Матушка.
— Помним, но это все неправда! — захохотали сестры. — Не бывает Матери с деревянным хвостом и стеклянными глазами, а если бы и была, мы бы закололи ее булавками, и она бы от нас убежала!
Тогда Матушка разозлилась и отправила их спать, но дети не заплакали, не попросили прощения, а только засмеялись пуще прежнего, а ночью принялись во весь голос распевать песни.
Наутро, едва взошло солнце, сестры, не спросив разрешения, убежали из дому — через поля к мосту, что облюбовала деревенская девчушка. Она точно не уходила. Мандолину все так же укрывала шаль.
— О, пожалуйста, покажи нам маленьких мужчину и женщину, — заумоляли они. — И позволь нам послушать мандолину. Вчера мы были очень непослушными.
Но девчушка не торопилась достать волшебную мандолину.
— Мы были очень‑очень непослушными!
— Разумеется. — Тон ее ничуточки не поменялся.
— Это правда! — настаивали дети. — Мы были непослушными!
— Как скажете, — пробормотала она. — Вы были и вполовину не так непослушны, как я просила.
— Нас отправили спать!
— Как же, — девочка резко одернула край шали. — Если бы вы были по‑настоящему непослушными, вы бы не пошли. Ничего не поделаешь. Я говорила: нужно очень постараться, чтобы научиться толково озорничать.
— Но мы разбили все кружки, разбросали по полу масло и хлеб. Мы все сделали, чтобы досадить Матушке.
— Какой пустяк! — усмехнулась она. — Разве вы окатили водой огонь в камине? Разве сломали часы? Скинули на пол всю посуду?
— Нет! — ужаснулись дети. — Ничего такого мы не сделали.
— Так я и думала, — селянка покачала головой. — Люди часто путают дурачество и настоящее озорство. Для этого нужен талант. Что ж, доброго дня.
И прежде, чем сестры успели ответить, она испарилась.
— Мы будем вести себя еще хуже. Гораздо хуже, — решили они. — Мы сделаем все, что она говорила.
Дети тут же отправились домой и принялись за работу. Они окатили водой огонь в камине, скинули на пол форму для пирога и все жестянки, рыбные лопатки и крышку от кастрюли; они сломали часы и истоптали масло, перевернули все вверх дном, а после уселись средь обломков и задумались — а достаточно ли они наозорничали? Когда Матушка увидела, что они натворили, она не стала бранить их, как намедни, и не отправила в постель — только горько заплакала и пробормотала:
— Если вы не будете хорошо вести себя завтра, бедные мои Синеглазка и Индюшка, мне и впрямь придется уйти, уйти навсегда, а за вами придет новая Мать.
Дети ей не поверили, но сердца их болели за Матушку, за ее горе, и они решили, что бросят не слушаться сразу, как станцуют маленькие человечки, и всегда‑всегда будут хорошими. Разве могли они быть по‑настоящему хорошими, не услышав, как играет мандолина, не увидев, как танцуют маленькие мужчина и женщина, не узнав, что за секрет они прячут?
Еще не зашелестели в пышных кронах птицы, не взошло солнце, вплетаясь лучами в оконное стекло, не раскрылись бутоны цветов, как дети хлопнули дверью и направились к мосту. Они и не думали, что деревенская девчушка появится так рано, но так скверно было у них на душе, так больно вспоминать исказившееся болью лицо Матушки, что они всю ночь не сомкнули глаз и очень уж хотели узнать, достаточно ли наозорничали, можно ли им, наконец, услышать мандолину, увидеть маленьких человечков, а потом пойти домой и всегда‑всегда быть хорошими.
Как ни странно, девчушка уже сидела у камней, точно б для нее не было места краше. Сестры понеслись пуще прежнего и приметили, что коробок, в котором танцевали маленькие мужчина и женщина был открыт, но селянка, едва заметив их, тотчас захлопнула крышку. Только и было слышно, что щелчок крохотного замочка.
— Мы были ужасно непослушными, — начали дети. — Мы сделали все, что ты говорила. Теперь ты покажешь нам маленьких человечков?
Девчушка поглядела на них с любопытством и достала из кармана желтый платок, что носила порой кругом головы; принялась разглаживать складки на шелковой ткани.
— Вы, кажется, несколько взволнованы, — ровно сказала она. — Вам стоит научиться держать себя в руках. Спокойствие растекается волной и прячет секреты, точно толстый плащ. Или как моя шаль. — Взгляд ее опустился на рваную, неопрятную шерсть, укрывающую мандолину.
— Мы сделали все, что ты говорила, — залепетали дети. — И мы так хотим услышать секрет маленькой женщины.
Но девчушка лишь перебирала пальцами желтый шелк.
— Я очень обстоятельно подхожу к своей одежке, — протянула она. Сестры едва ли слышали ее — такой их одолел восторг.
— Пожалуйста, скажи, можем ли мы посмотреть на маленьких человечков? — принялись просить дети. — Мы были такими непослушными, что Матушка сказала, что уйдет от нас и пришлет нам новую маму, если бы не будем вести себя хорошо.
— Ну конечно, — в ее голосе робко проступил интерес. — Люди иногда говорят такие странные, такие забавные вещи! Все же язык столь разнообразен.
Но дети не понимали, о чем она говорит, лишь заклинали показать им коробок, снова и снова.
— Дайте подумать, — наконец, смилостивилась девчушка, точно б ее растрогали их мольбы. — Когда ваша Матушка грозилась уйти?
— Что же мы будем делать, если она уйдет? — возопили сестры. — Мы не хотим, чтобы она уходила, мы ее очень любим. Ох! Что же мы будем делать, если она уйдет?
— Люди приходят и уходят. Сначала уходят, а потом приходят. Может, она уйдет, прежде чем придет. Она не сможет прийти, если не уйдет. Лучше бы вам бежать домой и начинать ее слушаться, — селянка замолчала, но тут же добавила, будто одумавшись. — Право, вам ума не хватит делать что‑то еще. А ведь секрет маленькой женщины очень важен, она не рассказывается его тем, кто только притворяется непослушным.
— Но мы сделали все, что ты просила! — В голосах их звенело отчаяние.
— Вы не выбросили из окна зеркало. И не поставили Кроху на голову.
— Нет, мы этого не сделали. — Ахнули дети.
— Так я и думала, — кивнула девчушка со странным триумфом. — Ну‑с, доброго дня. Завтра меня здесь не будет. Доброго дня.
— Ох, нет, не уходи! — закричали сестры. — Мы так несчастны. Позволь поглядеть на них хоть разок.
— Что ж, я буду проходить мимо вашего дома в одиннадцать часов утра, — селянка точно б задумалась. — Быть может, я даже сыграю на мандолине.
— И ты покажешь нам маленьких человечков? — С надеждой взглянули на нее дети.
— Это решительно невозможно. Если только вы, конечно, не сможете достойно выслужиться: фальшивое озорство — то же, что попорченная добродетель. Но разбей вы зеркало и сделай остальное…
— Мы сделаем. Мы все сделаем! — уверяли сестры. — Мы будем очень непослушными, пока не услышим, как ты играешь.
— Боюсь, это пустая трата времени, — вежливо возразила селянка. — Но я, конечно, не вправе вмешиваться. Понимаете, маленькие мужчина и женщина очень привередливы к публике. Доброго дня, — привычно простилась она и торопливо отвернулась. Воскликнула вдруг. — Одиннадцать часов. Я очень пунктуальна и скрупулезно подхожу к делам такого рода.
И вновь дети отправились домой и вновь были непослушны, о, так, так непослушны, что сердце их дражайшей Матушки обливалось кровью, а по щекам катились слезы. Наконец, она поднялась наверх, надела свое лучшее платье и новую соломенную шляпу, вырядила Кроху в воскресную одежку и спустилась в ту самую секунду, как Индюшка выбросила из окна зеркало. Стекло с оглушающим звоном разбилось оземь.
— Прощайте, дети мои, — горько прошептала Матушка, поцеловав сестер. — Прощай, моя Синеглазка. Прощай, моя Индюшка. Новая Мать совсем скоро вас навестит. О, мои бедные, несчастные дети!
С этими словами она взяла Кроху на руки и, смаргивая злые слезы, повернулась к двери.
— Матушка, но… — начали, было, сестры, но сломанные часы пробили половину одиннадцатого, и они вспомнили, что через полчаса деревенская девчушка будет играть на мандолине прямо у них под окнами. — Матушка, мы будем хорошо себя вести уже в половину двенадцатого! Вернись в половину двенадцатого, и мы снова будем хорошими. Самыми хорошими, обещаем. Нам нужно озорничать только до одиннадцати.
Но Матушка лишь подхватила сверток с хлопковым фартуком и парой старых туфель и вышла за порог. Казалось, детей зачаровали, и они не могли открыть дверь, не могли пойти следом за Матушкой. Они распахнули окна и возопили:
— Матушка! Матушка! Ох, дорогая матушка, вернись! Мы будем хорошими, мы теперь будем хорошими, всегда‑всегда будем хорошими, если ты к нам вернешься!
Матушка обернулась и покачала головой, смаргивая слезы.
— Вернись, матушка! — кричала Синеглазка, но Матушка уже ступила в поле.
— Вернись, вернись! — кричала Индюшка, но Матушка не останавливалась. У распутья она обернулась вновь и помахала им шелковым платком, сжала пухлую ладошку Крохи, и мгновение спустя они растворились в воздухе.
Сестры заплакали — точно как Матушка. Сердца их надрывались горем, и все равно они не могли до конца поверить, что Матушка оставила их. «Конечно, она вернется, — думали они — Она бы их не бросила. Не насовсем. Но, боже, а что, если насовсем? Что, если…»
Пробило одиннадцать. И вдруг появился звук — скорый, резкий, нестройный звук, будто б лязганье. Сестры посмотрели друг на друга, боясь сделать вдох — они точно знали, что это мандолина. Волшебная мандолина. Они бросились к окну, а там, мерно шагая к полю, пела деревенская девчушка. За ней тяжело ступал старик, что спал в окружении собак близь от Синего Льва в тот день, когда они впервые увидели девочку с мандолиной. Он играл на флейте, пение ее было по‑странному высоким и резким, надрывистым, совсем не похожим на бой мандолины. За стариком следовали две собаки, вальсируя кругом него на задних лапах.
— Мы сделали все, что ты говорила, — загалдели дети, оправившись от изумления. — Все‑все, сама погляди! И покажи нам маленьких человечков.
Девчушка ни на секунду не прервала ни игры, ни танца, но вскинула голову и пропела в такт мандолине:
— Вы сделали все неправильно. Вы окатили водой огонь не на той стороне камина, опрокинули оловянную посуду не совсем посреди комнаты, недостаточно поломали часы и не поставили Кроху на голову.
Тогда дети, по‑прежнему зачарованные, закричали громче, заламывая руки:
— Ох, но мы сделали все, о чем ты нас спросила, и Матушка нас оставила. Покажи нам маленьких человечков и дай услышать их секрет!
А девчушка тем временем была почти на пороге и продолжала играть. Бой тугих струн, казалось, отдавался прямо в их сердцах. Селянка все танцевала и вот — миновала домик. Она не замолкала; ее слова точно сами собой вплетались в эту чудовищную песню. Старик не отставал, сохраняя дистанцию одинаковую до дюйма, как послушная марионетка. Визгливо надрывалась флейта, собаки все вальсировали, вальсировали, вальсировали. Их хвосты были неподвижны, лапы неестественно прямы, ошейники белы и туги.
— Ох, остановись же! — молили дети. — И покажи нам маленьких человечков!
Девчушка запела громче; звон натянутых струн фальшиво вился над ее голосом.
— Маленькие мужчина и женщина сейчас далеко. Смотрите, их короб пуст!
И дети увидели, что короб был распахнут настежь, а внутри не было ни следа маленьких человечков.
— Я ухожу восвояси, — пропела селянка. — На землю, откуда я родом.
И шаги ее труппы зашелестели по длинной прямой дороге, что вела к городу за много, много миль.
— Но наша Матушка ушла. Наша дорогая Матушка. Она вернется к нам?
— Нет, она никогда не вернется. Я видела ее у моста: она плывет вниз по реке, к морю. Там она встретит вашего отца, и они отправятся в путешествие. Далеко‑далеко.
Дети ничегошеньки не могли ответить и заплакали — их сердца были разбиты.
Голос девчушки становился все тише. Она обернулась вдруг. Не навостри им уши страх, дети бы ни в жизнь ее не услышали — так она была далеко, так чудовищна была музыка.
— Ваша новая Мать уже близко. Она ходит медленно — все‑таки у нее очень длинный хвост, — но она уже близко. Близко, близко, близко…
Последнее ее слово унес с собою ветер. Последнее слово, что они слышали от деревенской девчушки. Она шагала по широкой дороге. За ней — старичок с флейтой. Он все играл, но флейты было больше не слышно. За ним танцевали собаки. Они шли, и шли, и шли, пока их силуэты не слились воедино, пока не стали мешаниной блеклых цветов, пока цветы не померкли, и в тумане стало видно лишь чернь, пока они совсем не исчезли. Вместе и навсегда.
Тогда дети оглядели друг друга, оглядели дом, где еще с неделю было так тепло и светло, уютно и чисто. Огонь потух, а меж угольков блестела вода; форма для пирога и жестянки, рыбные лопатки и крышку от кастрюли, которую Матушка так часто мыла, терла до блеска, грудой олова пылились на полу. А вот часы — испорченные, сломанные; крохотная картинка у циферблата совсем истерлась, и, хотя они по‑прежнему отбивали час‑другой, то был бой часов, чьи дни были сочтены. Вот стульчик Крохи — сидеть в нем больше некому, вот буфет, где больше не сыщешь свежего румяного хлеба, вот разбитые чашки, вот куски зачерствевшего хлеба, вот замасленная столешница, до которой никому больше нет дела. И посреди этого стояли дети, стояли и смотрели на развалины своей прежней жизни. С тяжелым сердцем, красными от слез глазами и потными маленькими ручками, сцепленными меж собой.
— Что же нам делать? — прошептала Синеглазка. — Вот бы мы никогда не встречали эту девчонку с дурацкой, дурацкой мандолиной.
— Наверняка матушка вернется, — вторила ей Индюшка. — Мы умрем, если она не вернется. Совершенно точно умрем.
— А что нам делать, когда придет новая мать? — всхлипнула Синеглазка. — Я никогда‑никогда не полюблю никакую другую мать. Что же нам делать с этой ужасной новой матерью?
— Мы ее не пустим. — Пробормотала Индюшка.
— А если она к нам вломится?
Индюшка вдруг перестала плакать и задумалась.
— Мы заколотим дверь, — сказала она. — И закроем все окна. А когда она постучит, мы сделаем вид, что ничего не слышим.
Так что они заколотили дверь и закрыли все окна. А затем, как будто забыв, что с ними приключилось, сестры снова решили быть непослушными. Они тосковали по маленьким человечкам, которых никогда не видели, гораздо сильнее, чем по Матушке, которая любила их всю жизнь. Может, они просто до конца не верили, что Матушка не вернется, что какая-то новая Мать займет ее место.
Когда пришло время ужинать, дети были очень голодны, но не нашли ничего съедобного, кроме старого хлеба, раскиданного по полу. Им и пришлось довольствоваться.
— Ох, как бы мне хотелось узнать секрет маленькой женщины, — протянула Индюшка. — Тогда мне было бы все равно.
Перевод: @huibrick @astatein
Весь день сестры, белые от испуга, прислушивались к скрипу двери. Но она все не показывалась, так что потихоньку они боялись все меньше и меньше. Потом они решили, что, быть может, с закатом вернется их настоящая Матушка, и, быть может, они смогут выпросить ее прощения. А потом Синеглазка подумала, что, если Матушка и впрямь вернется, она наверняка будет очень замерзшая, так что дети осторожно вышли через заднюю дверь и собрали немного хвороста. Пускай дерево было мокрым, и зажечь его получилось не сразу, в камине, перебегая с уголька на уголек, с веточки на веточку, наконец, заиграло рыжее пламя, и девочки почувствовали себя чуточку счастливей, ведь теперь‑то Матушка точно к ним вернется. Огонь напомнил им те вечера, когда они бегали на почту, а Матушка ждала их дома, обнимала, наливала чаю и резала сладкий хлеб. О, как они жалели, что были непослушными! И все ради деревенской девчонки с мандолиной! Им теперь было все равно, что маленькие человечки танцевали в коробе, все равно, что у них был секрет.
Дети раздобыли ведро воды и вымыли пол, нашли рваный обрез ткани и принялись чистить оловянную посуду, пока та не заблестела, а потом, аккуратно встав на стульчик, развесили ее по местам. Они собрали осколки кружек и прибрались в столовой — казалось, что к тому приложила руку Матушка. Сестры с каждой секундой все больше убеждались, что Матушка вернется, Матушка и дорогая Кроха, и решили, что к приходу стоит расставить чайный сервиз — Матушка часто устраивала чаепития для своих непослушных дочерей. Они достали поднос и фарфоровые кружки, поставили кипятиться чайник. Дома не было сладкого хлеба, но, быть может, решили девочки, Матушка принесет что‑то из деревни. Наконец, все было готово, и Синеглазка и Индюшка умылись, причесались и сели ждать. Деревенская девчонка ведь наверняка соврала, что Матушка отправилась к морю.
И вдруг, когда дети, было, заклевали носом у камина, снаружи раздался странный звук — точно что-то тяжело тащилось оземь, а затем в дверь громко, чудовищно громко постучали. Девочки в ужасе замерли. Они знали, что Матушка бы не стала стучать — просто повернула бы дверную ручку.
— О, Индюшка! — задрожала Синеглазка. — Что же нам делать? Что делать, если это новая мать?
— Мы ее не пустим, — прошептала Индюшка. Она побледнела — боялась издать и звук.
В дверь снова громко постучали. Древесина заскрежетала, будто б в нее впились когти.
— Что же нам делать? Что?! — девочки вцепились друг другу в плечи и закричали: — Уходи! Уходи, мы тебя не пустим. Мы больше не будем баловаться. Уходи! Уходи!
Но стук продолжался.
— Она сломает дверь, если будет так сильно стучать. — Пробормотала Синеглазка.
— Подопри дверь спиной, — ответила Индюшка. — Я выгляну в окно и проверю, действительно ли это наша новая мать.
Испуганная до полусмерти Синеглазка послушалась. Индюшка встала на стульчик у окна и осторожно поглядела наружу. Рассмотрела она лишь черный чепец с рюшами по краям и длинную костлявую руку, вцепившуюся в черную кожаную сумку. Из‑под чепца сверкнул странный яркий свет, и сердце Индюшки упало в пятки: она тут же узнала блеск неживых стеклянных глаз. Едва переставляя ноги, она ступила на пол и прошептала:
— Это… Это… Это новая мать! Она здесь!
— О, что же нам делать? — Заплакала Синеглазка в унисон с ужасным стуком. — Индюшка, помоги мне. Боюсь, дверь сломается.
И вместе они навалились на хлипкую деревянную дверь, одни против страшной новой мамы. Опустилась тишина. Они подумали, было, что новая Мать ушла, решив, что дома никого, но тут чудовище наклонилось к замочной скважине и прошептало:
— Видимо, мне придется ломать дверь хвостом.
На мгновение вновь стало тихо, но в этой тишине девочки ясно различили, как новая Мать подняла свой хвост и одним страшной силы ударом снесла крохотную дверь с петель.
Дети бросились бежать — прочь, прочь из дома через заднюю дверь и прямо в бесконечный лес. Всю ночь они тряслись в темноте, жались друг к другу от холода и страха. Эту ночь, наутро и в следующую ночь тоже. В тоскливые серые дни и длинные одинокие ночи, что следовали после заката, что никогда не наступал.
Они и сейчас там, дети мои. Спустя недели, месяцы и годы. С подушками из зеленого тростника и одеялами из старых мертвых листьев. Летом они едят дикую клубнику и орехи, если те созревают, ежевику они собирают осенью, когда она становится послаще, а зимой довольствуются крохотными алыми ягодками, что зреют под снегом. Они бродят средь высоких темных елей, иногда устраивают ночлег на берегу пруда близь рощицы папоротника и все тоскуют, и та тоска тяжелей, чем можно описать словами. Они хотят увидеть свою любимую Матушку — хоть разочек — и сказать ей, что они теперь всегда‑всегда будут хорошими. Еще хоть разочек.
А их новая Мать по‑прежнему живет в маленьком коттедже с запертыми окнами и дверьми. Никто не знает, как он выглядит изнутри. Иногда, в те ночи, что мертвы тишиной, самые темные ночи, Синеглазка и Индюшка подкрадываются к дому, где когда‑то были счастливы, и смотрят, смотрят и слушают, как бешено бьются два маленьких сердца. Порой из‑за занавесок рвется слепящий свет, и они знают, что это новая Мать следит за ними, выжидает, медленно моргая стеклянными глазами. Порой они убегают, если из‑за дверей доносится глухой скрежет. Это новая Мать тащит свой деревянный хвост к двери.
Перевод: @huibrick @astatein