Есть книги, которые задумываешь для себя, планируешь, готовишься к чтению, а есть такие, которые с небес падают. И зачастую оставляют после себя больше мыслей и чувств, чем запланированные. «И вот свобода» [Et soudain, la liberte] – как раз из второй категории. Написана эта книга в соавторстве французской общественной деятельницей и публицисткой Эвелин Пизье [Evelyne Pisier] (1942-2017) и молодой писательницей с философским образованием Каролин Лоран [Caroline Laurent], точнее, Лоран литературно обработала устные мемуары Пизье, великолепно владевшей искусством рассказа. В предисловии неоднократно оговаривается, что перед нами не столько достоверная автобиография, сколько художественное произведение по мотивам автобиографии. А тех, кто читает «Свободу», чтобы побольше узнать о сестре Эвелин, кинозвезде Мари-Франс Пизье (1944-2011), ждёт жестокое разочарование: Эвелин просто не захотела, чтобы сестра «была в книге». И авторским произволом исключила её из семейной истории... По официальной версии: чтобы не тревожить прах.
А дел было – кот наплакал. И по вечерам этот кот еще противно вымурлыкивал: «Ну, и что ты сделала сегодня? Рровным счетом ничего, гррустно, гррустно...»
Итак, начнём с родительской семьи, перипетиям которой посвящена значительная часть мемуаров. Отец – видный колониальный чиновник, поклонник идеолога французского империализма Морраса. Дочь величала его папочка мор-расист, и была недалека от истины – Жорж Пизье (в тексте – Андре) был расистом. Мать, Паула Коконас (в тексте – Мона) – типичная буржуазка, влюблённая в своего невыносимого мужа до безумия. Всё-таки ушедшая от него. Всё-таки вернувшаяся к нему, но по пути перековавшаяся в воинствующую феминистку, неистово боровшуюся за право на развод и право на аборт. Детство Эвелин – это цветущие сады Вьетнама, страшный японский лагерь для интернированных, океанский берег в Новой Каледонии и непрекращающийся конфликт между родителями, сущность которого она по малолетству не могла понять.
Вообще страшно. Представления о семейственности и роли женщины в насквозь католических и верноподданных кругах колониального чиновничества напоминают девятнадцатый век. Пятидесятые годы:
– Рождение мальчика – свидетельство жизнеспособности семьи, – объяснил ей отец. – Мужчина сохраняет свою фамилию, даже когда женится. Пьер Дефоре всегда будет Пьером Дефоре.
– А я кем стану?
Андре пожал плечами.
– Мадам... мадам Что-то-там. Все зависит от фамилии мужа...
А это уже шестидесятые, Гагарин и Титов уже летали в космос:
Директриса не смягчалась ни на йоту.
– Пресвятая дева благословит тебя, если тебе удастся спасти мать от развода до пятнадцатого августа!
Бедного ребёнка такому прессингу подвергли в монастырской школе, как будто это она расторгает брак, а не папа с мамой. Представляете, каково было юной студентке, воспитанной в этаких правилах, впервые открывать «Второй пол»?
Сейчас принято смеяться над Симоной де Бовуар. Смеяться – не то, конечно, слово. А какое же – то, как определить это отношение? Высокомерие? Снисходительность? Забвение. Бовуар – ну, это из прошлого. Была такая у Сартра жена. Недоброжелательность, к тому же. Доходящая до раздражения и ярости. Мегера, извращенка, гошистка, сталинистка. Никакого литературного таланта. И как тяжело читается!
И при этом я уверена, что её больше не читают. Её цитируют. Одну и ту же фразу, приевшуюся до тошноты.
Как вы понимаете, эта фраза – «женщиной не рождаются, женщиной становятся». Какой женщиной стала девочка Эвелин? В общем-то, и о себе Пизье рассказала немного: левый активизм, борьба за женские права, путешествие на Кубу и роман с Фиделем Кастро... Личным достоинствам кубинского лидера отведено немало места, но общий пуант: Фидель был хорошим человеком, а Кастро – тираном. Нет бы побольше про свою диссертацию! Защитившись в 1972 году по специальности «публичное право», Эвелин Пизье стала одной из первых во Франции женщин-политологов. Да, грозный родитель ничего подобного и предположить не мог. К чести мемуаристки, она описывает его не однобоким деспотом, а умным, ярким, интересным, вспыльчивым и увлекающимся человеком, не лишённым смешной нотки демонстративности:
Накануне первого вступительного экзамена по праву, рассказывает мне Эвелин, ей пришло по почте письмо от отца, в котором было написано: «Когда вы будете читать это письмо, я уже буду мертв». Мать и дочь сидели за столом и завтракали. Наступило молчание. Вдруг Мона разразилась хохотом и захлопала в ладоши: «Ну, наконец-то он хоть раз сдержал свое обещание!» Эвелин, которая в общем-то об отце и слышать ничего не хотела, тем не менее вызвала полицию и «Скорую помощь», дала им адрес отца и, вся на нервах, стала ждать звонка. Андре не умер.
Единственное, что меня несколько смутило, – назойливое подчёркивание физической страсти между мужем и женой, как будто бы она неким таинственным образом принижает Мону. Почему, собственно, причиной возвращения к опостылевшему супругу была именно похоть? Двадцать лет камушек-то в кармане проносить – потом трудненько выбросить! А двадцать лет прожить с человеком? В конце концов, Мона свободная личность, хочет – разводится, хочет – воссоединяется, и никакого предательства идеалов лично я в этом не ощущаю.
«Впавшие в детство старцы в бархате цвета детской неожиданности», как Эвелин Пизье аттестует сорбоннских профессоров, в конечном итоге уступили ей место в своём кругу: в 1994 году она получила звание почётного профессора Сорбонны. К сожалению, родители этого уже не увидели. В 1986 году Жорж Пизье застрелился, через полтора года самоубийство совершила мать.
Смерть Моны осталась загадкой, и даже не потому, что Эвелин не знала его причин, – наоборот, потому что причин она знала слишком много. Ее мать отказывалась стареть. Ей невыносима была мысль, что она может утратить красоту, перестать быть желанной. То, что, без сомнения, было бы самой банальной мотивацией, хотя Мона и провела тридцать лет в феминистических баталиях. Она, бунтарка, которая долгие годы боролась за освобождение от сексуального ига, за право на аборт и на предохранение, не смогла избавиться от власти своего тела. «В пятьдесят, в пятьдесят лет любая женщина перестает быть желанной». Эвелин тогда вскипела: «Это ты такое говоришь? Ты, феминистка?» Мона стояла на своем. Женщина, которая больше не вызывает в мужчинах желания, потеряна для мира. Эвелин возмущалась, а потом расхохоталась. «Не смейся, пожалуйста. Если ты живешь с парнем, который моложе тебя, они обязательно назовут тебя старухой». Нет, это было несерьезно. Ее мать не могла так думать. Эвелин раздавила сигарету в пепельнице и подняла на меня глаза: «Она действительно так думала».
В общем, «И вот – свобода» история при всех умолчаниях и недомолвках увлекательная, живо передающая атмосферу Парижа шестидесятых, молодёжного протеста и академической среды, трогательная, остроумная и в моей читательской практике необычная. Рекомендую интересующимся.
Сочинять означает делать романическим, но не обязательно романтическим.