Жених Варвары, Яков Гордон, ушёл на фронт и в 1921 году погиб, его зарубили шашками. Получив трагическое известие, Варвара сказала своей кузине и близкой подруге Ольге Мочаловой, так:
— Я не покончу с собой, что за мелодрама: поэтесса повесилась. Но я умру, зачахну естественно, без сопротивленья.
И так и случилось. И так-то не самая здоровая, анемичная и страдающая тем, что в начале века назыли неврастенией, а сейчас вегетососудистой дистонией, девушка превратилась в бледную тень самой себя. Родители по какому-то великому блату устроили дочери поездку в санаторий на Сенежском озере, и там она познакомилась с поэтом, критиком и математиком Сергеем Бобровым. Обаятельный, талантливый, красноречивый, он, будучи женат, начал ухаживать за Варварой Мониной и добился взаимности.
Должна признаться, что дальнейшее заставило взглянуть на автора любимого с детства "Волшебного двурога" другими глазами. После того, как первая увлечённость прошла, он начал над молодой женщиной буквально издеваться. Ольга Мочалова в мемуарах отмечает, что в Боброве была специфическая жилка, склонность унижать людей, от него зависящих. Основной претензией было "ты же народишь вагон детей"! Это в глазах Боброва было отрицательное качество: желание и возможность родить. Высмеивал муж жену и за творчество: придумывал названию каждого её или её подруги сборника неприличную ассоциацию или рифму. "Висячий сад" в лучших традициях Розанова превращался в "Висячий зад", "Звонок в пустую квартиру" в "Звонок впустую" и так далее. В поэтическом сообществе, надо заметить, стихи Варвары Мониной встречали хороший приём. Хвалебные отзывы о них оставили такие разные поэты, как Багрицкий и Борис Пастернак.
Покинув дом родителей, Монина оказалась в экономической зависимости от Боброва, которому, платившему алименты на сына от первой жены, совершенно не улыбалось содержать семью. Поэтесса работала в Антирелигиозном музее, но зарплата была грошовая. Позднее, когда обнаружили туберкулёз, с работы пришлось уйти.
Брак Мониной и Боброва тем не менее просуществовал несколько лет. Родились две дочери, Марина и Люба. Постоянные измены мужа, появление у него внебрачного ребёнка, безнадёжная нищета... Супруги сходились и вновь расходились. Наконец Бобров встретил, так сказать, новую жертву. Мария Богословская по прозвищу Белка, ученица Ивана Кашкина, известна нам по переводам Стендаля, Диккенса, Голсуорси, О. Генри, Фолкнера, Бернарда Шоу. В отличие от Мониной, она была выгодной партией, хорошо зарабатывала. Развод и новая свадьба не заставили себя ждать. Алименты поэт платил, но как? Приходил и швырял деньги перед бывшей женой:
– Это заработок Белочки, это её ночной труд, а ты берёшь.
А когда его сослали в Кокчетав, и эти малочисленные поступления прекратились. Стороннюю помощь Монина из гордости отвергала, предпочитая скорее быть нищей, чем кому-то обязанной. Подрабатывала переводами французских романов. Известны также её поэтические переводы из латышской поэзии, в том числе Райниса. Когда началась война, эвакуироваться она с дочерьми не стала и умерла в родной Москве в 1943 году, девятого марта, от туберкулёзного менингита, развившегося на почве дистрофии.
Её прах захоронили старшая дочь Марина и уже упоминавшаяся кузина Ольга Мочалова, верная подруга. Младшей дочери, Любови, на похоронах не было. Верная своему злоязычию Мочалова утверждает, что – из-за каких-то конфликтов, оставшихся в прошлом. Но это не факт. Любовь Монина, как и мать, страдала туберкулёзом и могла не прийти просто по болезни. Зато она поставила матери драгоценный памятник: обладая редкостной памятью, восстановила и перепечатала множество её стихотворений.
Стихи:
* * *
Памяти Я.Г. [Якова Гордона],
погибшего в дер. Васильевке под Новохоперском в ноябре 1919
Голубокрылую кобылку оседлав,
Взлетает ветер вольный,
А ты, любовь! Горячих, жарких трав
Зеленой сеткой спутана, не полем, –
Камнем, болью,
Весь воздух – весь – вобрав,
Грустя из под земли,
Как золотящий прах,
Протягиваешь звездную былинку!
Спой, одуванчик, спой о тех губах.
* * *
Как в темный марш
Ольховых концертантов
К носкам корней
Луны прильнувший бант,
Так ты, любовь,
Ведёшь в свое анданте
Планетный клок
Прижать к иным губам.
Они живут
И светятся как ветки,
Как облако
В прозрачный клонит куст,
С клоком луны –
С совиным бантом света –
Живут из уст
В уста моей страны.
И только воля
Гнать наперерез
Одной, как в поле
Ночи переезд,
Без боли,
Как от колокола звон
Сорвала с ольх
Луны живой помпон.
И шопот что
– Безлунная! не тронь!
Что в порошок
Сотрёт такая кровь –
Одно лишь: судий
Отклоняя взор,
Себе и судьбам
Жить наперекор.
Луна и голос петуший и большая пустыня
Мой друг
По тьме и стихам -
Луны люк -
Недалек от разлук
Ночи и петуха.
Не просто пустым -
Мой друг.
Не в пропасть гремя -
Мой друг,
Но громом кормя,
Щедротой пустынь
Широкой
Мой друг.
Итак -
До завтра!
Прости.
Марина
1
Чудаченок!
Черноглаз кудрявый!
Дочурка!
Вырастешь – узнаешь: к славе
Шла с тобой, с этой
Крошкой-девчонкой.
Любопытной твоей ручонке
Было рано слово «поэт»,
Но когда ты, маленький,
От обиды, от счастья,
Разевал теплую пасть, –
Все века, все дали
Рушились, как в люк,
В тормошащее, бездонное,
Неизъяснимое, нестерпимое, звонкое,
Звончайшее – «люблю».
сентябрь 25 г.
2
Розовурка по губки –
Спит, будто под шубкой.
К носику байковый пушок.
С байки сон – на ушко,
С ушка – на глазок,
Тоненьким пульсом в висок.
Теплая в ямках лапка,
Вся, спя, распластала
Пять сонненьких главок
И розовой щечки около –
Веерок ресничек: ласковенький,
Веселенький, щёкотный.
Бархатный, уютный
Бочёк-дочёк переворачивается не спеша:
– Мамочка! ну ты!
Не мешай!..
1925
Прогулка с Мариной
Проходишь как луч озабоченная,
Маленькое свое чудо
Держа за рученьку, дочку
Солнцем, как пухом кутанную.
А навстречу кепки, портфели,
Туфли, толстовки, сапоги,
Смеющиеся апрели,
Други-други и други-враги,
И – неба стройнее,
Дождя стройнее, ручья – стройнее,
Какой – понять сумеете –
Юный красноармеец.
В струнку вытянувшись, как арфа,
Провожает нас фразой жаркой,
Провожает глазами: «Жалко,
Рисовать не умею...»
1925
* * *
Пускай как в детстве: сонно и тепло,
И мирный снег, как сторож на дворе,
Отговорит воров разбить стекло,
А солнце впустит только на заре.
И снова сердце вспомнит уголки,
И полки над роялью, и рояль,
И кровожадные латышские стрелки
Вдруг отойдут невероятно вдаль.
Пускай как в детстве: книги не любить,
Ногтей не чистить, платьев не стирать,
Не знать, что значит умирать и жить,
И дневники, волнуясь, запирать.
* * *
Что же, мы знаем, как, волнуясь запахом,
Трава росла. Как через озеро
Весна плавала на четырех лапах
Розовых дымок. Мало нам. Просим
И еще оврагов, котловин, сучьев,
Неба морского чарок и кружек.
И рук не хуже - нет - самых лучших
По дружбе и нежбе - звезд южных!
О, в сны ли только: хоть семь дней моря,
Рог Ай-Петри, спина полумрака
В Гурзуфе, хмурая, в буром уборе
(Пушкину - так любилось?) - и мрамор,
Растепленный по морю. И - свежий трепет
Мака в степи. И - дума пробковой
Ветки дуба. А треск на орехе?
А жизнь? А счастье? Крепкое. Шёлковое.
