Именно Мария Лючилла тайком шила для Антонии прекрасные небесно-голубые рубашки и вышивала на них, например, белых голубок с красным клювом или цветы, как правило лилии с тонкими желтыми тычинками.— Ой, какие милые голубочки! — всплескивала руками Антония. — Какие милые лепестки!
— А ты их носи, — советовала сестра Мария Лючилла. — Черные платья и грубые башмаки — это, конечно, правильно… Все их видят, по ним о тебе судят, о твоих добродетелях. А вот рубашку кто видит? Никто, кроме нашего Господа Бога. Ну и какой грех, если ты будешь носить под монашеским платьем красивые рубашки? Наоборот, Он будет рад, Ему приятно любоваться такими нарядными вещами, которые носят в Его честь.
В 1995 году в журнале "Иностранная литература" напечатали небольшой рассказ "Улица Ангела". Он начинался абсолютно обыкновенно. Монастырь, увитый прядями глициний. Скрип лестниц. Три монахини, три парки, прядущие в тишине: старая ворчунья матушка Керубина, несмотря на имя, мало схожая с херувимом, отрешённая опять же вопреки своему имени (affabile (ит.) - обходительная, приветливая) сестра Аффабиле и маленькая сестрица Мария Лючилла, которая умела вышивать цветочки и белых голубей. Я, без преувеличения, помешалась на этом рассказе. Я читала его по десять раз в день и дрожала от ужаса: вот сейчас сфальшивит! вот сейчас всё это кружевное здание рухнет, и покажется бессмысленная ухмылка похабного анекдота! Вот сейчас окажется, что всё это липа, блажь, блуд, и нет никакого волшебства! А волшебство всё равно было. Было и осталось
- Что это за дворец? - спросила она едва слышно, не отрывая глаз от прекрасных башен. - А может, это церковь? Или собор?
- Это не церковь, - ответил юноша резко, хриплым голосом, который, казалось, исходит из-под земли.
Испуганная, Антония спросила ещё тише:
- Это ласточки бьют крылами? И эти птицы... золотые?
- Это не ласточки, - поспешно ответил он, будто рассердившись.
Вокруг этой итальянской писательницы должен бы сложиться своеобразный культ, как вокруг Вудхауза илиТолкина, со своим обществом ценителей, своими особыми играми и чаепитиями. Я даже в рецензии на livelib написала, что новеллы очень похожи на рассказы обоих знаменитых британцев, причём больше на Вудхауза. Идиллическая глупость и блистательная нищета итальянской бесштанной аристократии. Престарелые чудаки с трясущимися болонками, старосветские помещицы, коварные Коломбины, неприспособленные подростки... Один рассказик озаглавлен прямо: "Воспоминание о юноше, плохо приспособленном к жизни". Да пропади я пропадом, если хоть кто-то из этих юношей и девиц, даже вполне великовозрастных, хоть мало-мальски приспособлен к жизни! Отроки из обедневшего дворянского рода, забавляющиеся ролевой игрой в благородных разбойников ("Тайная игра")? Психованная свекруха-"бабка" из одноимённого рассказа? Не менее психованная, хотя и более лояльная, свекровь в "Юной супруге"? Или её робкая, бесхарактерная невестка:
«Я не хозяйка даже своей печали, — подумала Бьянка. — Я не могу поплакать, когда мне хочется, и сделаться дурнушкой, если мне того хочется. Во все старуха должна сунуть свой нос».А в заглавной маленькой повести избалованный семинарист воюет с обожающей маменькой, которая, вот незадача, избрала непочтенную профессию балерины. И маменька-то истероидного склада, и сынишка недалеко ушёл, но... Всегда есть маленькое "но". Повествование длится, длится, чем дальше следуют пути повествования, тем неумолимее этот шумный мирок накрывает грозная тишина эпоса, и вот свекруха уже не свекруха, а злая фея. Или добрая фата-моргана с несколько сдвинутыми понятиями о границах. Лучше бы была злая. Добродетельная супруга ложится спать и во сне оказывается влюблённой в другого. ("Сон"). А "Грехопадение"? Тем, кто употребляет это слово как термин, не мешало бы прочесть Моранте. Это будет экскурсия внутрь культуры изнасилования, в тёмные сны, в умолчания и пустоты, сопровождающие насилие. Эльза Моранте очень хорошо понимает: нет ничего опаснее, чем разбудить сомнамбулу.
И тут спектакль и ликование были прерваны. Деревья и всадники застыли, снова стали плоскими, и пыльное безмолвие вернулось в зал. В свете свечей теперь стояли лишь трое детей.
Дверь открылась. На пороге появилась Маркиза...
- Это что за представление? - воскликнула она тупо и пронзительно.
"Представления", которые устраивают героини и герои Эльзы Моранте, имеют отчётливый привкус аналитической психологии. Но, вместо того, чтобы разбираться, кто там Тень, кто Анимус, а кто Самость, мне хотелось бы подчеркнуть историческую основу той коллекции двойных и тройных жизней, которая составляет сборник "АНдалузская шаль". Сама Моранте жила жизнь двойную. Она была незаконная дочь молодой учительницы, еврейки, и, хотя отчим её признал, таинственное отцовство сильно будоражило её мысли. Еврейство же в муссолиниевской Италии сначала не было очень опасным. Однако в сорок первом писательнице пришлось покинуть Рим, где она прожила всю жизнь, и скрываться в сельской местности, вместе с мужем, Альберто Моравиа. Он об этой "ссылке" рассказывал в очень шутливых тонах, например, что не было туалетной бумаги и пришлось выбирать, что извести на подтирку, "Братьев Карамазовых" или Библию. И старый атеист злоехидно посмеивался... В романе "La Storia" Эльза Моранте описала гораздо более скорбную версию событий. Есть основания больше верить ей.
Через двадцать лет после военной свадьбы двух евреев в фашистском государстве случился развод, но бывший муж, что характерно, поддерживал Эльзу до самой смерти. Закат синьоры Моранте был печален: её поразил инсульт, приведший к полному параличу Когда она смогла двигаться снова, то попыталась покончить с собой, открыв газовые краны. Писательницу спасли, и через два года она умерла своей смертью в родном Риме.
Лучшей своей книгой Эльза Моранте называла детскую: "Мир, спасённый ребятишками"...