В 1936 году девушка участвовала в городском поэтическом конкурсе и получила третье место. Конкурсное стихотворение опубликовали в столичном журнале. Молодую поэтессу заметил и выделил из общего ряда сам Юлиан Тувим. С ним и другими поэтами она познакомилась, когда поступила учиться в Варшавский университет, на педагогический факультет. Первому сборнику её стихов "О кентаврах", вышедшему в 1936 году, суждено было остаться последним.
Но этого ещё никто не знает, в 1939 году студентка Гинцбург едет после летней сессии в Ровно повидаться с бабушкой, а в Варшаву уже не возвращается. Началась Вторая мировая война. В Ровно вошли советские войска, аптеку Клары Сандберг национализировали, как и дом, и всей семье пришлось ютиться в комнате для прислуги. Зузанна Гинчанка уехала во Львов, где вышла замуж за человека много старше себя и переводила на польский стихи Павла Тычины и Маяковского. В 1940 году она даже вступила в Союз советских писателей Украины.
30 июня 1941 года Львов оккупировали нацистские войска. Зузанна Гинчанка и её муж скрывались в городе успешно, но из-за доноса хозяйки дома, которая положила глаз на их дорогие вещи, были вынуждены бежать в Польшу. Там, за несколько недель до прихода советских войск, поэтесса была арестована и расстреляна во внутреннем дворе краковской тюрьмы. По некоторым другим сведениям, её привезли последним транспортом в концлагерь Плашов и расстреляли уже там. Последнее сохранившееся стихотворение Гинчанки повествует о бегстве из Львова.
Non omnis moriar
Non omnis moriar* — вам все мои владенья,
Вам скатертей луга, шкафов моих твердыни,
Просторы простыней, постель на загляденье
И платья светлые вам оставляю ныне.
Наследника по мне не будет никакого.
Пусть вам достанутся еврейские вещички,
Тебе, доносчица, львовянка Хоминова**,
Сынку-фольксдойчу***, вам, — так шарьте же, ищите!
Пусть вещи служат вам, чужим отдать их глупо.
Не лютня вам нужна и не пустое имя ****.
Я помню вас, и вы, когда ходили шупо *****,
Вы помнили меня, с приметами моими.
Приятели мои пускай бокал подымут
В честь похорон моих и своего богатства:
Блюда, подсвечники, макаты и килимы —
Ночь напролет пусть пьют, с утра — за дело браться:
Камней и золота искать, нет ли чего-то
В матрацах и в тахте, в белье, в коврах настенных.
О, как пойдет кипеть в руках у них работа!
Конского волоса клубки, морского сена,
Из вспоротых перин, подушек тучи перьев
Им руки оперят, крылья они расправят,
Кровь моя слепит пух, что по квартире реет.
И окрыленных их вдруг ангелами явит.
1944
Перевод Н. Астафьевой
Примечания:
* Non omnis moriar — (лат.) не весь умру, цитата из оды Горация Éxegí monuméntum
** львовянка Хоминова — Зофья Хоминова, хозяйка дома, где жилла Гинчанка, поэтесса, написавшая на неё и её мужа донос.
*** Фольксдойче — (нем.) Volksdeutsche, до 1945 года — наименование этнических немцев, живущих за пределами Германии.
**** Саркастический парафраз хрестоматийного стихотворения "Моё завещание" Юлиуша Словацкого, классика польской поэзии:
Наследника мне нет. Его я не оставил
Ни блеску имени, ни лире золотой.
Я молнией мелькнул, при жизни не прославил
Я имени: оно - потомкам звук пустой.
Перевод Игоря Северянина. В оригинале упоминается не лира, а лютня.
***** Шупо — (нем.) Schupo, сокращённое от Schutzpolizei, охранная полиция.
Non omnis moriar
Non omnis moriar – moje dumne włości,
Łąki moich obrusów, twierdze szaf niezłomnych,
Prześcieradła rozległe, drogocenna pościel
I suknie, jasne suknie zostaną po mnie.
Nie zostawiłam tutaj żadnego dziedzica,
Niech wiec rzeczy żydowskie twoja dłoń wyszpera,
Chominowo, lwowianko, dzielna żono szpicla,
Donosicielko chyża, matko folksdojczera.
Tobie, twoim niech służą, bo po cóż by obcym.
Bliscy moi – nie lutnia to, nie puste imię.
Pamiętam o was, wyście, kiedy szli szupowcy,
Też pamiętali o mnie. Przypomnieli i mnie.
Niech przyjaciele moi siądą przy pucharze
I zapiją mój pogrzeb i własne bogactwo:
Kilimy i makaty, półmiski, lichtarze –
Niechaj piją noc całą, a o świcie brzasku
Niech zaczną szukać cennych kamieni i złota
W kanapach, materacach, kołdrach i dywanach.
O, jak będzie się palić w ręku im robota,
Kłęby włosia końskiego i morskiego siana,
Chmury rozprutych poduszek i obłoki pierzyn
Do rąk im przylgną, w skrzydła zmienią ręce obie;
To krew moja pakuły z puchem zlepi świeżym
I uskrzydlonych nagle w anioły przemieni.
1944
