Мария Конопницкая "Фабричный дым"

Когда бы ни посмотрѣла она въ окошко своей комнатки, всегда могла она увидѣть, какъ валилъ онъ густыми синими клубами изъ огромной фабричной трубы. Иной разъ она даже нарочно отрывала отъ работы свои старые глаза, чтобы хоть одинъ взглядъ кинуть на него. Что­то особенно счастливое, что­то нѣжное было въ этомъ взглядѣ. По улицѣ взадъ и впередъ торопливо сновали прохожіе, но рѣдко-­рѣдко кто подымалъ вверхъ голову, рѣдко кто и видѣлъ эти синіе клубы дыма. Но для нея дымъ этотъ имѣлъ особенное значеніе, онъ былъ для нея точно живымъ существомъ, онъ точно говорилъ ей что-­то, и она понимала его.

Когда раннимъ утромъ дымъ выходилъ изъ трубы и круглыми черными завитками подымался къ свѣтлому, горѣвшему алымъ заревом зари, небу, разнося вокругъ ѣдкій запахъ сажи, она знала, что Мартынъ ея, высокій, стройный, ловкій парень, въ синей полотняной блузѣ, стянутой кожанымъ пояскомъ, въ легкой фуражкѣ на свѣтлыхъ волосахъ, съ широко раскрытымъ воротомъ, стоить теперь тамъ, на фабрикѣ, у печи и огонь раскладывает.

— Ого! — улыбаясь, шептала тогда старушка. — Марцысь работаетъ!

И, дѣйствительно, онъ работалъ. Съ усердіомъ новичка, работая и за себя, и за истопника, насыпалъ онъ, корзину за корзиной, уголь въ печь, гордый недавно получеш­іымъ званіемъ ко­чегара. Огонь разгорался — и вмѣстѣ съ нимъ загорались въ душѣ его тѣ неумолчныя пѣсни, что съ утра до ночи оглашали фабрику.

Но вотъ густые, черные клубы дыма свѣтлѣли, рѣдѣли, становились все легче, покуда, наконецъ, не уносились къ ясной лазурѣ легкимъ, ровнымъ столбомъ.

Свѣтлая радость и довольство вливались въ душу глядѣвшей въ окошко вдовы.

— Все благополучно... — шептала она,— все благополучно, слава Богу!

И она принималась убирать свою убогую комнатку, убирала постели, выметала полъ старой березовой метлою и раскладывала на плитѣ огонь, чтобы приготовить скромный обѣдъ.

И вотъ, какъ разъ напротивъ великолѣпныхъ клубовъ дыма, выходившихъ изъ фабричной трубы, къ свѣтлой лазури неслась тонкая синяя струйка изъ трубы на крышѣ того мезонина, гдѣ жила вдова, чуть замѣтная, слабая струйка, слабая, какъ дыханіе старой груди, что раздула огонь.

Но молодой кочегарь всегда замѣчалъ эту синюю струйку дыма. И не только замѣчалъ онъ ее, но радостно ей улыбался. Зналъ онъ хорошо, что тамъ за плитою его старушка ­мать, маленькая, худенькая, сгорбленная, въ бѣленькомъ чепцѣ на головѣ и въ кофтѣ, опоясанной розовымъ передникомъ, готовить для него какойнибудь славный борщъ, либо вкусную похлебку.

И ему даже чудилось порою, что онъ чувствуетъ пріятный запахъ этихъ лакомыхъ блюдъ.

И онъ съ удвоеннымъ усердіемъ подбрасывалъ въ печь новыхъ угольевъ, и въ то время, какъ истопникъ стоялъ, лѣниво почесывая затылокъ, онъ, изворотливый, ловкій, работалъ за двоихъ.

Такъ, одинъ противъ другого, тянулись къ небу густой столбъ дыму и тонкая струйка, исчезая въ прозрачной лазури, быть ­ можеть, въ ней даже сливаясь.

Къ полудню фабричный дымъ нѣсколько рѣдѣлъ, огромныя легкія машинъ работали слабѣй и слабѣй, выпущенный паръ пронизывалъ воздухъ рѣзкимъ, непріятнымъ свистомъ, и парень вихремъ врывался въ комнатку.

— Мама, кушать! — кричалъ онъ еще на порогѣ и, быстро скидывая съ головы фуражку, первымъ дѣломъ бѣжалъ къ окошку, у котораго висѣла клѣтка съ дроздомъ. Дроздъ, чуть только парня завидѣлъ, тотчасъ издавалъ пронзительный свистъ, послѣ чего начиналъ свои обыкновенный штучки, которымъ выучилъ его Мартынъ. Парень останавливался передъ клѣткой, засовывалъ руки въ карманы и тоже принимался свистать. То­-то было этого свисту, хоть удирай!

Старушка межъ тѣмъ разстилала на столѣ большую желтую скатерть съ голубыми узорами и ставила на ней глубокую фаянсовую миску, полную борща, либо гороховаго супу съ ветчиной, либо похлебки какой, либо лапши, какъ ужъ случалось. Вслѣдъ за миской на столѣ появлялся большой коровай хлѣба, главная основа всей этой трапезы.

И впрямь, и половины его какъ не бывало, чуть только парень подсаживался къ нему. Отрѣзывалъ онъ ломоть за ломтемъ, посыпалъ солью да все, знай, повторялъ:

— Славный хлѣбъ, матушка!

— Славный, сыночекъ! — каждый разъ отвѣчала старушка. — Кушай, дитятко, съ Богомъ, кушай на здоровье! Господу Іисусу Христу и Пресвятой Богородицѣ во славу...

Парень не заставлялъ себя долго просить, и вслѣдъ за хлѣбомъ вскорѣ исчезало и содержимое миски.

— Славный борщъ, матушка,—заявлялъ онъ тогда.

Старушка сама ѣла что-­то все медленнѣй и медленнѣй. Она все мѣшала ложкой въ тарелкѣ, дула на нее. А борща какъ­то все не убывало.

Когда, наконецъ, Мартынъ очищалъ свою тарелку до дна и принимался уже утирать рукавомъ свои усики, она торопливо спрашивала:

— А что, сынокъ, можетъ, ты бы еще... Чтойто мнѣ нынче не очень...

Она хотѣла этимъ сказать ему, что ей не нравится, да только боялась согрѣшить такою слишкомъ ужъ явною ложью, оттого что на самомъ дѣлѣ борщъ былъ отличный.

— Ну,­говорилъ парень,­ежели ты не хочешь...

Она быстро подставляла ему свою тарелку, приговаривая:

— Кушай дитятко, кушай! Господу Іисусу Христу...

И паренекъ снова принимался заѣду по­своему.

— Чего ты, матушка, отъ этого борща хочешь? — говорилъ онъ. — Да это царскій борщъ!

— Да, былъ бы онъ, сынокъ, хорошъ, — говорила она, моргая глазами, — да вотъ только не хватило у меня какъ разъ бобоваго листа для приправы...

Иной разъ, бывало, онъ не доѣдалъ всего, и тогда она сливала остатки въ глиняную посудину и ставила въ печку, стараясь, чтобъ сынъ не замѣтилъ.

Эти остатки она считала уже своей исключительной собственностью и, какъ только сынъ уходилъ, съѣдала ихъ, вмѣстѣ съ оставшимся кускомъ хлѣба.

Все это совершалось съ неимовѣрной быстротой. Молодого кочегара смѣняли въ полдень на очень короткое время, и онъ долженъ былъ спѣшить. Чуть только успѣвъ поѣсть, онъ широко осѣнялъ себя крестнымъ знаменіемъ, цѣловалъ худую, натруженную руку матери, быстро хваталъ свою фуражку и, на прощанье подсвистнувъ еще дрозду, въ три прыжка слеталъ по лѣстницѣ внизъ. Вдова останавливалась посрединѣ комнаты и, держа въ рукахъ снятую со стола скатерть, съ тревожной и вмѣстѣ счастливой улыбкой прислушивалась къ громкому топоту ногъ.

— Святой Антоній, помилуй насъ, грѣшныхъ! — шептала она, покачивая головой. — И что за бѣготня такая! Того и гляди, ногу еще себѣ сломаетъ... лѣстницу сломитъ...

И такъ стояла она, заслушавшись, покуда внизу не раздавался стукъ дверей и не стихалъ послѣдній отголосокъ этой бѣшеной канонады молодыхъ и сильныхъ ногъ. И только тогда она складывала скатерть, принималась за мытье посуды, тушила огонь и, присѣвъ у окна, чинила бѣлье и одежду сына.

Если это было лѣто, то она долго еще могла глядѣть изъ окна на валившій изъ фабричной трубы дымъ. Иной разъ, бывало, такъ она на него заглянется, что и работа выпадетъ у ней изъ рукъ...

Странныя какія­то формы принималъ онъ по временамъ.

То, будто желѣзный змѣй, онъ извивался все дальше, все выше и выше, то, словно легкой завѣсой, повисалъ въ воздухѣ, пропуская сквозь себя розовыя облачка, то, какъ будто изъ курильницы, прямо подымался вверхъ, чуть-­чуть извиваясь краями; то, словно исполинскій султанъ, сверкалъ золотомъ на солнцѣ, подымаясь надъ трубою, точно надъ шлемомъ, то носился предъ взоромъ, словно какія­то странныя, чудесныя, неземныя видѣнія...

Вѣтеръ порой раздувалъ его, словно паруса какого­-то огромнаго корабля, порой разрывалъ его на клочья, порой разгонялъ, словно сѣрый тумань. А дождь, случалось, пойдетъ, такъ онъ тяжелымъ облакомъ стоялъ надъ трубою, клочьями ползалъ по крышамъ, рвался къ землѣ, не зная, кудабъ ему дѣться.

Когда наступала зима, вдова зажигала лампочку, садилась къ плитѣ и вязала чулки на продажу.

И хоть въ окно сильно дуло и иней черезъ сгнившія рамы пробирался внутрь въ самую комнатку, она все же отъ времени до времени подходила къ нему, чтобы поглядѣть на фабрику.

Высясь противъ маленькаго мезонина, горѣла она длиннымъ рядомъ освѣщенныхъ оконъ, и могучее дыханіе ея гигантскихъ легкихъ, лязгъ желѣза, удары молота, скрежетъ пилъ, шипѣнье расплавляемыхъ металловъ непрерывно оглашали пространство. И дымъ, что теперь валить изъ трубы къ темносинему небу, весь пылалъ огнемъ, разсыпая вокругъ снопы искръ.

Широкое зарево его заливало небо, и блѣдпѣла предъ нимъ тихая алая зорька...

Старушка задумчиво глядѣла туда.

Изъ этой задумчивости пробуждалъ ее пронзительный свистъ дрозда, который, разбуженный свѣтомъ, горѣвшимъ въ окошкѣ отъ фабрики, принимался высвистывать всѣ свои штучки. Въ комнаткѣ становилось какъ­то веселѣй, огонь привѣтливо трещалъ на плитѣ, а дроздъ прямо оглушалъ своимъ свистомъ. А когда на небо всходила полная луна, все огненное видѣніе таяло въ лунномъ свѣтѣ.

Позднимъ вечеромъ только возвращался сынъ, и уже съ порога слышался его звонкій голосъ:

— Мама, кушать!..
Вмѣстѣ съ этимъ молодымъ, сильнымъ существомъ въ убогую комнатку врывались радость, смѣхъ и веселье. Теперь ужъ онъ не такъ торопился справиться поскорѣе съ ѣдой, разсказывалъ матери, какъ денекъ у него прошелъ, а потомъ начиналъ зѣвать да потягиваться, и даже дроздъ не развлекалъ его въ эту минуту.

— Иди спать, сыночекъ, иди спать! — говорила ему мать, гладя его по головѣ. — Завтра вѣдь опять подыматься ­на разсвѣтѣ...

— Пойду, матушка,—отвѣчалъ онъ сонливо: — умаялся такъ, что страсть!

— Да помолиться, сыночекъ, передъ сномъ не забудь,—припоминала она ему.

— Помолюсь, помолюсь, матушка!

Онъ цѣловалъ ея руку, становился на колѣни передъ кроватью и, склонивъ голову на сложенный руки, быстро прочитывалъ "Отче нашъ" и "Богородице-­Дѣво", кой-­когда прерывая молитву сильнымъ зѣвкомъ, потомъ громко ударялъ себя въ грудь, широко крестился и, быстро скинувъ съ себя одежду, падалъ на твердую кровать и тутъ же засыпалъ крѣпкимъ сномъ.

Давно уже въ комнатѣ раздавалось его ровное,­ глубокое дыханіе, а старушка­-мать все еще шептала молитвы предъ почернѣвшей иконой Божіей Матери.

Наконецъ, лампа потухала, дроздъ переставалъ возиться въ своей клѣткѣ, и все стихало, чтобы на завтра съ разсвѣтомъ вновь проснуться къ обычной жизни.

Съ этимъ пробужденіемъ вѣчно бѣда бывала.

Старушка спала тѣмъ прерывистымъ, чуткимъ сномъ старости, который словно потому такъ кратокъ бываетъ, чтобы продлить еще нѣсколько часовъ жизни предъ великимъ могильнымъ сномъ.

Она просыпалась чуть свѣтъ, тотчасъ послѣ вторыхъ пѣтуховъ, задолго еще до перваго фабричнаго свистка и, поднявшись съ постели, начинала вертѣться по комнатѣ, приготовляя для сына похлебку и шепча утреннія молитвы. Въ окошко, кидая лучи свои прямо на лицо спящаго парня, тихимъ свѣтомъ свѣтилась большая полярная звѣзда. Старушка то и дѣло поглядывала на это лицо. Ужъ она бы рада разбудить сына, да вотъ спитъ­то такъ крѣпко, жалко!

— Пускай!—шептала она вполголоса.—Пускай еще маленечко поспитъ...

И только когда напротивъ раздавался пронзительный свистокъ, она не выдерживала и кидалась къ постели.

— Марцысь! а, Марцысь!.. Вставай, сынокъ, вставай! свистятъ...

Парень поворачивалъ отъ стѣны голову.

— Это дроздъ, матушка... — говорили онъ спросонокъ.

— Какъ же! дроздъ это! На фабрикѣ свистятъ, сынокъ, а не дроздъ!

Онъ потягивался, снова накрывался съ головой, бормоталъ что ­ то, но мать не уступала.

Ночное дежурство уже кончалось, и кочегаръ первый долженъ былъ быть на мѣстѣ прежде еще, чѣмъ работники соберутся. Повторялось это каждый Божій день, не исключая даже воскресенья.

Но вотъ однажды — было еще долго до разсвѣта — Мартынъ самъ проснулся съ крикомъ, вскочилъ и сѣлъ на постели.

Въ одинъ мигъ мать была подлѣ него.

— Что это? Что это съ тобой, сыночекъ, что это?—тревожно спрашивала она.

Онъ глядѣлъ на нее широко раскрытыми глазами и не отвѣчалъ; губы у него дрожали, лобъ облитъ былъ холоднымъ потомъ. Разстегнутая на груди рубаха высоко подымалась, почти слышно было, какъ сильно­сильно билось его

сердце.

— Что съ тобой, сыночекъ, что съ тобой? — обнимая его и прижимая къ своей груди, какъ маленькаго ребенка, спрашивала перепуганная мать.

Онъ долго не могъ успокоиться.

— Ничего, мама,—промолвилъ онъ, наконецъ, съ видимымъ усиліемъ,—ничего... Только... мнѣ снилось, что... что молнія въ меня ударила.

Вдова такъ и остолбенѣла. Стараясь не показывать сыну своего испуга, она хотѣла было что­-то сказать, но слова увязли у ней въторлѣ­.

Парень неподвижно, выпрямившись, сидѣлъ у себя на постели и смотрѣлъ впередъ полнымъ ужаса взглядомъ.

— Молнія, матушка, — говорилъ онъ тихимъ, прерывистымъ голосомъ,—красная такая, страшная, какъ змѣй. Въ грудь меня ударила, матушка... такая страшная... красная...

Онъ смолкъ, тяжело дыша.

Вдова успѣла какъ­то оправиться.

— Ну, что тамъ, сынокъ! — говорила она, нѣжно гладя его . по пылавшимъ щекамъ.—Что тамъ! Сонъ—пустое, пройдетъ. Что тамъ, сынокъ!

Но парень все еще весь дрожалъ, зубы у него стучали, какъ въ лихорадкѣ, и она сѣла подлѣ него, прижала голову его къ своей впалой груди и стала его ласкать и убаюкивать, точно какъ когда онъ былъ еще маленькимъ ребенкомъ.

Онъ, наконецъ, оправился, успокоился и легъ.

— Иди уже, матушка,—сказалъ онъ, — иди къ себѣ, ложись... Я усну...

Но не уснулъ. Долго лежалъ онъ съ широко открытыми глазами, глядя въ окошко на потухающія звѣзды.

Старушка тревожно посматривала на него.

— Что жъ ты не, спишь, сыночекъ? — спросила она.

— Не могу, матушка... — тихимъ, жалостливымъ голосомъ отвѣтилъ онъ.

Она подошла къ нему и снова сѣла подлѣ.

— Не кручинься, сыночекъ!—говорила она. — Не кручинься, дитятко родимое! Неужто Господь милосердый на то молніи посылаетъ съ неба, чтобъ они у убогой вдовы дитятко ея, сыночка единаго, убивали? Николи этого не попустить Господь Іисусъ Христосъ и Пресвятая Дѣва...

А я тебѣ вотъ лучше скажу, что молнія ежели парню либо дѣвкѣ приснится, такъ это къ свадьбѣ. Вотъ оно, видишь ли, сыыокъ, что молнія означаетъ... Вѣдь у меня сонникъ есть, знаю я.

Такъ говорила она ему, улыбаясь чуть ли не съ радостью, исхудалой рукою гладя его по лицу, по волосамъ, покуда парень таки не успокоился и самъ сталъ улыбаться.

— Такъ это къ свадьбѣ говоришь ты, матушка? — спросилъ онъ.

— А какъ же иначе? Свадьба, веселая свадьба...

Парень задумался и черезъ минуту промолвилъ:

— Такъ я ужъ встану, матушка...

— Вставай, сыночекъ, вставай!.. Вотъ я тебѣ сейчасъ покушать приготовлю, поѣшь, — и все пройдетъ.

Прошло у него, дѣйствительно. Даже какъ­-то веселѣй обыкновеннаго было въ это утро въ маленькой убогой комнаткѣ: парень не торопился, насвистывалъ пѣсни одну за другою, вперегонку съ дроздомъ, до того, что бѣдный дроздъ даже охрипь, и какъ дошли они до того, какъ тамъ Зося по ягоды пошла, такъ онъ ужъ такъ жалобно засвисталъ, словно когда кто въ носъ поетъ. Марцысь разсмѣялся, разсмѣялась и старушка, и такъ, веселые, распрощались они. Когда онъ вышелъ, вдова остановилась у двери, прислушиваясь къ отзвукамъ шаговъ. Шаги были легкіе, свободные, извѣстно, молодыя ноги... Даже искривленныя, сгнившія ступени нынче не такъ скрипѣли, какъ обыкновенно. Только когда внизу захлопнулись двери, въ сердцѣ у ней вдругъ что-­то ёкнуло и какимъ­то страхомъ оно сжалось: этотъ стукъ былъ такой глухой, замогильный словно, и такимъ ужаснымъ эхомъ отозвался въ пустыхъ сѣняхъ. Она подбѣжала къ окошку, чтобъ еще разъ поглядѣть на сына.

Онъ шелъ быстро, легко, поднявъ голову; предъ тѣмъ, какъ пройти въ калитку фабричнаго двора, онъ остановился, повернулся и поглядѣлъ вверхъ. На окошко, можетъ, а, можетъ и такъ себѣ...

Черезъ минуту густой черный дымъ уже валилъ изъ фабричной трубы.

Время шло. Въ опрятно убранной комнаткѣ было тихо; только старые часы съ ярко красной розой на пожелтѣломъ циферблатѣ какъ­то лѣниво тикали, да дроздъ все пытался просвистать свои веселыя пѣсни, пресмѣшно борясь съ охрип­шимъ голосомъ. Вдова, быть ­ можетъ, занятая мыслью о снѣ сына, предвѣщавшемъ, по соннику, свадьбу, пересматривала свои праздничныя платья.

Вдругъ раздался ужасный трескъ. Стѣны затряслись, труба разсыпалась въ куски. Стекла съ дребезгомъ вылетѣли изъ окошка. Огромный, огненный столбъ дыма взвился къ небу вмѣстѣ съ цѣлымъ фонтаномъ кирпичныхъ кусковъ и

большими обломками развалившейся трубы, наполняя всю комнату ослѣпительнымъ свѣтомъ.

Старушка окаменѣла на мѣстѣ. Ни одного крика не сорвалось съ ея помертвѣлыхъ устъ. Только сѣдые волосы поднялись дыбомъ на­ головѣ и только расширенные зрачки побѣлѣли, какъ у трупа, полные какого­то дикаго ужаса...

Въ этомъ оцѣпенѣніи она, можетъ, и не слышала даже, какъ кричали на улицѣ:

— Кочегаръ! кочегара убило!
***

Долго еще потомъ сиживала старушка у того же самаго окошка, глядя отупѣлымъ, мутнымъ взглядомъ на фабричную трубу, изъ которой подымались къ небу синіе клубы дыма.

Только дымъ этотъ не принималъ ужъ теперь прежнихъ различныхъ причудливыхъ формъ, въ немъ теперь предъ глазами ея носился лишь туманный образъ ея дорогого мальчика. Она вскакивала со стула и протягивала впередъ къ нему исхудалыя, дрожащія руки. Но вѣтеръ быстро уносилъ этотъ образъ и разсѣивалъ его гдѣ­то высоко, въ небесной лазури...