Литературное наследие
Он был женат на моей тёте и, следовательно, приходился мне дядюшкой. Хотя последние десять лет он не жаловал тётю Софию своим присутствием, но, прочтя в газетах о его смерти, я решила, что это касается меня самым непосредственным образом.
Тогда я училась в женском колледже и отлично помню, как в тот вечер мы, несколько девушек, сидели в холле нашего общежития и болтали. Я просматривала газеты. Неожиданно моё внимание привлёк портрет в траурной рамке. Лицо показалось мне знакомым. Ну конечно же, это был он, мой незабвенный дядюшка. Я ещё сдерживала слёзы, читая неуёмные дифирамбы по его адресу вроде того, что «он был последним великим поэтом Филиппин». Но когда я дошла до слов «навеки замолкла сладчайшая лира – выразительница малайской души», комок подступил к горлу, и я всхлипнула. Подруги кинулись ко мне, чтобы узнать, в чём дело, а я, продолжая всхлипывать, только ткнула пальцем в портрет, на котором дядя был изображён ещё молодым красавцем.
Все сразу понимающе понизили голоса, а Нинг, которая обожала меня, сказала, что я не должна огорчаться, потому что мой дядя наверняка попал на небеса, как и другие великие поэты. Тут я завыла ещё громче: ведь дядя бросил тётю Софию, и жил с другой женщиной, и может быть, – о ужас! – умер в её объятиях! Так что попасть в рай ему было трудновато.
Возможно, мне сочувствовали больше, чем следовало, – ведь беспутный муж моей тётки доводился мне не очень близким родственником, но, честное слово, я никогда не обманывала. Просто никто не догадался спросить меня о степени нашего родства. И когда спустя некоторое время в нашем журнале вдруг напечатали мою поэму «Розы обманули меня, о альма-матер!» (я уже отчаялась увидеть её опубликованной), где меня титуловали «племянницей недавно ушедшего от нас великого поэта», и тут была совсем ни при чём. После поэмы я уже не могла отказаться, и когда меня попросили написать эссе «Мой дядя. Поэзия его жизни», я согласилась. Правда, напечатали только ту часть эссе, где я описывала детские и юношеские годы моего великого родственника. Наша классная дама выбросила всё, касавшееся жизни дядюшки после женитьбы. Она сказала, что вторая половина его жизни, была, видите ли, не слишком поэтична. Тут я с ней не согласна: в своих пороках дядя лишь шёл по стопам великих поэтов, которыми так восхищался.
Тётя часто говорила мне, что её муж был очень благоразумным человеком, когда бывал трезв. В этих редких случаях он отлично сознавал все свои недостатки. Поэтому, говорила тётя, в молодости он утверждал, что никогда не женится, понимая, что будет плохим мужем. Но – и это тётя подчёркивала особенно – её красота свела его с ума.
Тётя София прощала ему всё, но однажды не выдержала. Как-то раз, когда он основательно накачался, она привязала его верёвкой к креслу, – просто чтобы немного проучить. С тех пор она больше не видела его пьяным. Она вообще больше не видела его, потому что, протрезвев, он ушёл, и ушёл навсегда. Поэтам нужна свобода!
Тогда я была совсем маленькой девчонкой, но я помню, как однажды тётя посадила меня в машину, вручила мне письмо и велела отвезти к дяде в отель. Дядя встретил меня необычайно вежливо, как взрослую леди. Пока я разглядывала номер, он приготовил лимонад. «Это особый лимонад», – сказал он. Действительно, никогда до этого я не пробовала такого чудесного напитка. Жаль только, что он налил его в маленькие бокалы.
Я торжественно потягивала лимонад, а он расспрашивал меня о тёте. К своему великому удивлению, я была в тот раз очень болтлива и отвечала ему подробно и с охотой. Я рассказала ему о её здоровье, о том, что она съедает за завтраком и за обедом, а также и о том, что она всё полнеет.
Дядя слушал меня, чему-то улыбаясь. Потом он достал с полки какие-то книги, написал на них несколько слов и велел передать тёте. К тому времени я уже допила лимонад и демонстративно вертела бокал в руках, надеясь, что дядя поймёт мой намёк и нальёт ещё. Но он явно не хотел понимать и выпроводил меня. У дверей, однако, он сказал, что, когда бы я ни пришла к нему, меня всегда будет ждать лимонад.
Тётя София так обрадовалась книгам, что расцеловала меня, но тут же как-то странно посмотрела на мены и велела дыхнуть. А когда я дыхнула, она поволокла меня в ванную, заставила нюхать нашатырь и полоскать горло. При этом она всё причитала и призывала всех святых в свидетели какого-то ужасного злодеяния.
К дяде меня больше не посылали.
С тех пор у тёти вошло в привычку всё время говорить о своём недостойном муже, и моя мама всегда сочувственно её выслушивала. Казалось, тёте доставляло удовольствие рассказывать о том, как низко пал её муж (в разговорах он оставался её мужем). Она утверждала, что дальше катиться уже некуда, – тем не менее дядя находил, куда катиться! Довольно радостно тётя София пересказывала сообщения знакомых о том, что дядя ходит в несвежей рубашке или что-нибудь в этом роде. Но особенно приятно ей было слышать, что дядя худеет – для неё это было явным доказательством того, как тяжело он переживает разлуку с ней. Казалось, дядя не протянет долго: каждый раз нам сообщали, что он ещё больше похудел. А ведь он всю жизнь был худощавым!
Парадокс заключался в том, что сама тётя София стала очень толстой, однако никак не выглядела счастливой.
Когда мне исполнилось одиннадцать лет, мама и тётя София вдруг перестали обсуждать при мне поведение дяди. Стоило мне появиться, как они переходили на испанский язык. Пришлось приналечь на испанский – до этого я постоянно получала по нему низкие баллы. Скоро я снова стала понимать, о чём идёт речь. Выяснилось, что теперь главной темой разговора был уже не дядя, а «эта женщина».
Я многое узнала об «этой женщине». Она была молода, образованна и не без средств (делались многозначительные намёки на источники этих средств). Сам же дядя вдруг стал замечательным человеком, и тётя София, как преданная жена, скорбела о нём и о его поэтическом даре. По её словам, он попал в ловушку. «Эта ужасная женщина» тиранила его. Подумать только, она даже не позволяла ему немного выпить! Оказалось, что дядя всегда пил немного и исключительно для поэтического вдохновения.
Новые знакомые пришли в некоторое замешательство, когда «эта женщина» стала всюду появляться с дядей и называть себя его женой. Теперь, когда говорили про дядину жену, было не ясно, о ком же идёт речь. Скоро, однако, их стали различать по номерам: тётю Софию называли первой женой, а «эту женщину» – второй.
Я не видела дядю после той встречи в отеле. Но однажды в школе нас пригласили в актовый зал – дядя должен был читать свою новую поэму. Я уже прикалывала розу, обдумывая, как сыграть роль почтительной племянницы (наша директриса непременно хотела использовать это родство), когда ко мне забежала подруга и сказала, что она сейчас видела дядю. «И тётю тоже, – добавила она. – Твоя тётя на удивление молода и современна».
Я тут же раздумала идти вниз.
Словом, пока дядя был жив, сложностей было много. А когда он умер, их стало ещё больше. Мне не терпелось узнать, кто же будет вдовой на похоронах. Вскоре я получила приглашение сопровождать тётю Софию на панихиду. Из этого я заключила, что жена номер два отступила.
Ранним утром я приехала в часовню. Народу почти не было. В первом ряду справа от прохода, одетая во всё чёрное, восседала тётя София, занимая сразу по меньшей мере три места. Слева от прохода сидела стройная женщина, тоже одетая в чёрное, но очень элегантное платье.
Я хотела спросить тётю Софию, кто эта женщина, но не посмела – тётя, обняв меня, упорно смотрела прямо перед собой. Я посмотрела туда же и увидела венок от президента. Чуть поодаль были и другие венки, расставленные в зависимости от положения лиц, их приславших. Табель о рангах действовал и здесь.
Я на цыпочках подошла, чтобы взглянуть на дядю. Даже в гробу он казался величественным. Я посмотрела на тётю Софию, не нашла в ней ничего от голубки и тут вдруг поняла, что стройная дама в чёрном и есть «эта женщина».
Какой-то молодой человек, видимо, родственник, почтительно склонился к ней. Этот молодой человек был положительно недурён собой: с густыми волосами, с подбородком, как у Денниса Моргана, с умным взглядом, он явно производил впечатление. Значок на лацкане его пиджака свидетельствовал о том, что он учился в колледже, с которым наш женский колледж поддерживал дружеские, а то и любовные связи. Молодой человек бросал в мою сторону многозначительные взгляды, но я делала вид, что не замечаю этого.
Я до сих пор чувствую угрызения совести за то, что не вполне благочестиво вела себя на похоронах. Но ведь действительно там было кое-что забавное: например, две вдовы, каждая из которых оккупировала половину часовни, при этом обе старались не смотреть друг на друга.
Настоящий спектакль начался, когда стали прибывать друзья и поклонники поэта. Прежде всего каждый, как положено, подходил к гробу, чтобы попрощаться с покойным. Потом было самое интересное. Постояв у гроба, следовало выразить соболезнование вдове. А их было две. Кое-кто шёл к моей тёте, кое-кто – к «этой женщине». Хуже всего приходилось тем, кто знал их обеих. Тут обнаружилось нечто любопытное: женщины, как правило, шли к тёте Софии, а мужчины, поколебавшись, шли к «этой женщине».
Прибыло несколько важных особ. Затем впорхнула стайка женщин в трауре: сёстры и кузины поэта, на редкость вздорные и бестолковые. Не колеблясь, они примкнули к лагерю тёти Софии.
Люди всё прибывали, становилось душно. От запаха цветов у меня кружилась голова, и я решила выйти глотнуть свежего воздуха. Молодой человек выбрался следом за мной.
Когда мы вернулись, тётя рыдала. Чтобы утешить её, одна из кузин поэта прошептала ей в ухо, что ждут самого президента. Но шёпот был таким громким, что я услышала его её в дверях.
К обеду стало ясно, что ни вдова номер один, ни вдова номер два не хотят оставить поле боя. Я искренне была на стороне тёти. Но когда ощутила нестерпимый голод, я пустилась на хитрость: вызвала такси, велела включить счётчик, а потом сообщила тёте, что такси ждёт. Сначала тётя отказалась ехать, однако, узнав, что счётчик включён, задумалась. Её выдержки хватило ровно на сорок сентаво, затем она сдалась.
Мы отыгрались на том, что первыми вернулись после обеда. Левые скамьи были пусты. Я даже испытала некоторое разочарование, зато тётя София заметно приободрилась. Однако к трём часам «эта женщина» вернулась. Теперь она выглядела иначе. На ней было то же траурное платье, но вуаль не прикрывала лица. Она великолепно причесалась, приклеила новые ресницы и не пожалела косметики. Война взглядов вспыхнула с новой силой. Мужская часть родственников поэта, ранее бывшая на нашей стороне, со вздохом перешла во враждебный лагерь.
Тётя сидела с краю, у самого прохода, её соперница – тоже, так что их разделяли каких-нибудь полтора метра. Само собой разумеется, каждой хотелось высказать всё, что она умает о другой. Сначала всё было очень пристойно: обе выразили скорбь о великом человеке. Но тут к разговору присоединились другие женщины из враждебных станов, все повысили голос. И вдовы не выдержали. Теперь я отчётливо слышала каждое слово.
– Так ты хочешь выжить меня отсюда? Не выйдет! – вдруг громко произнесла «эта женщина».
– Тише! Не устраивайте скандала! – ещё громче сказали сёстры поэта.
– Это вы, дуры набитые, устраиваете скандал! Вы ведь и пришли сюда только для этого!
– Сама ты дура! Подумай о покойнике, если у тебя есть хоть капля совести!
– Что ж, давайте подумаем! Вы хотите, чтобы я ушла? Если бы он был жив, он сказал бы всё, что думал о вас.
Голос «этой женщины» гремел на всю часовню.
– Ответьте мне на один вопрос, – продолжала она. (К слову сказать, вопросов оказалось много больше.) – С кем он прожил большую часть жизни? Чьи драгоценности он продал, когда ему приходилось туго? Кто ухаживал за ним, когда он был болен? Кто унижался перед издателями, когда он был ещё никому не известным поэтом? Теперь он мёртв, и вы хотите, чтобы я ушла, а вы и эта толстая старуха сфотографировались бы с президентом!
– Боже мой! Пусть она замолчит! Заткните ей рот! – тётя София молитвенно подняла глаза к небу.
– Послушайте вы, склочница! – сказал кто-то из нашего лагеря. – Нам не нужны почести, но мы не хотим лишить их великого поэта. Мы желаем похоронить его достойно, без скандала... Неужели вы и сейчас не оставите его в покое?
– Да, – завизжала какая-то кузина поэта, – ты сделала его и нашу жизнь невыносимой. М даже не могли навещать его! Всё это только потому, что с ним была ты, бесстыжая потаскуха!
Этого она не могла вынести и вскочила. Мой новый знакомый мгновенно оказался между нею и тётей Софией. Он взял «эту женщину» за плечи, стараясь успокоить её. Судорога исказила лицо вдовы номер два. Она сжала кулаки, но вдруг обмякла. Слёзы душили её. Женщина вытащила платок и поднесла к глазам. Потом вдруг решительно оттолкнула молодого человека и, всё ещё не отрывая платка от лица, подошла к гробу. Она немного постояла, посмотрела на покойника и, обращаясь к тёте Софии, сказала:
– Ладно. Берите его. Живой он был моим. А вы возьмите то, что от него осталось.
Она отвела от глаз руку с платком, и тут я увидела то, о чём давно мечтала: её лицо без маски, с покрасневшим носом, с некрасивыми потёками краски.
Но это было как-то не смешно.
Женщина вышла из часовни. Поле битвы осталось за тётей Софией. Но, кажется, она не чувствовала себя победительницей.
(перевод И. Подберёзского)