Отрывок из романа:
Лишь ложь, лишь ложь одна даёт нам возможность жить.
Итак, я стою перед зеркалом, проводя кончиками пальцев по нежной щеке. Кожа моя смугла, но не смуглее, чем кожа большинства моих соотечественниц. Глаза прекрасны. Вьющиеся, почти курчавые волосы мягко лежат под платком. Нос прям, как лезвие меча. Нижняя губа, пожалуй, чересчур полна, пусть и не слишком полнее верхней.
Да, всё же я красивая женщина. Красивая полукровка.
Мне открыты любые двери. Я пойду, куда захочу, никто не заметит, какая внутри меня чернота. Я не такая, как «девчонки-рабыни», но не похожа и на Мону, свободнорождённую, а значит, свободную от всех силков и ловушек, в которые время от времени попадаются мне подобные. Я сижу между двух стульев. Когда-нибудь больно упаду.
Как долго я рыдала в объятьях матери, когда одна из подружек, Ханан, по чертам лица опознала во мне невольницу. Это было в первом классе. Не было различия между моей кожей и кожей Ханан, между моим носом и носом Ханан – вот только волосы, выбивающиеся из-под форменного белого платочка, вот только пухлая нижняя губа... Я почти готова была поклясться, что Ханан темнее меня. Зато когда на переменках мы снимали хиджабы, Ханан распускала свои светлые локоны, и водопадом сияния они падали на лоб.
Мать говорила:
– Ты не рабыня, Амаль, но и вольной в полном смысле себя не считай.
О Аллах, есть ли в мире что-то порочнее этого порочного круга, этого нескончаемого вращенья над раскалёнными углями сомнений, этого преступления, за которое мы отвечаем, не совершив и даже не замыслив? Уже сейчас, едва вступая в большую жизнь, я сознаю, что я не просто женщина, а воплощение частичности, неполноты.
Училась я старательно, но всё равно хуже среднего. Тётя Зайюн, против воли семейства вышедшая замуж за занзибарца, собрала громадную библиотеку, и надеюсь, книги возместили ей потерю дружбы с моей мамой и остальными сёстрами. Связав судьбу с мужчиной другой крови, пусть и позволившим ей получать образование, читать, собирать книги, тётушка вызвала на бою свои душевные слабости – и победила. Пусть она поздно начала учиться, но вскоре изощрила свой ум и сделалась настоящей книголюбкой, поклонницей чтения.
Однажды тётя доверительно рассказала мне свою тайну, которую усердно хранила от других. Помню, я от неожиданности тяжело вздохнула, хотя, конечно, в то время не могла полностью сознавать смысл слов, прозвучавших с таким довольством: “Поздравь меня, Амаль! Я сбросила женское бремя.”
А сейчас я её понимаю. Да, бремя, бремя и есть, по-другому не скажешь. Тяжкий груз! Он побуждает нас к бесконечному сравнению себя с другими женщинами, и он оставляет нас наедине с горьким осознанием того, как дорого стоит ярлык и как мало соответствует нашей сущности...
Вот что чтение дало тётушке Зайюн: ясное понимание того, что жизнь не так-то сурова, как ей казалось в годы сельской юности. Мама, да и отец смотрели на вещи проще, постоянно твердили, что уж раз Аллах нам сей жребий уготовал,то нам этого Аллахом данного жребия не избежать и никуда от него не деться. А я не верила. Я не могла принять, что моя судьба будет до такой степени бесцветной, унылой.
Несмотря на понятные трудности, я регулярно навещала летом тётю Зайюн, и она снабжала меня интереснейшими книгами. Собственно, с тётиной помощью я и читать-то выучилась как следует. А сыновья тёти, хоть и были темнее лицом, чем я, очевидно, не испытывали той угрюмой досады, которая сопровождала меня день за днём. Абсолютное равновесии, в котором они существовали, поражало до глубины души. Сама я тщилась и тщилась выбраться на волю, вести себя как нормальная девочка, не реагировать на мелкие пустяки – а эти пустяки покрывали душу кровоподтёками и шишками. Всё было напрасно. Я могла сколько угодно отмахиваться от своего несчастья, но, несмотря на все усилия, боль устремлялась в любую прореху, затапливала полностью.
Помню, однажды Ханан, сев в автобус, заметила, что села на переднее место, как раз за водителем, чернокожая девочка Ханан пришла в ярость. Она схватила сумку чернокожей и зашвырнула в хвост автобуса. И кричала, кричала:
– Когда ж ты понимать научишься? Рабыням место сзади!
Что-то остро, как терновый шип, кольнуло меня в грудь. Боль стиснула горло. Я возблагодарила Аллаха, что не так черна лицом, чтобы стать предметом таких издевательств, да и за то, что, в отличие от других, всегда сама выбирала сидеть позади, так что мне это подобающее место никто не указывал. Мона тоже любила сидеть в автобусе сзади. Эта задумчивая, простосердечная девочка умела только витать в облаках, однако, несмотря на сказочную чепуху, которой была набита её наивная головушка, была очень прямодушной и по-настоящему доброй. Я хорошо понимала, как важна для меня дружба Моны, и цеплялась за неё, не давая уйти, боясь остаться в хрупком одиночестве и навечно в нём застрять.
Мона была воплощённой меланхолией. Вялая, безразличная, она сидела на предпоследнем ряду и делала наброски уличных мальчишек, а я, сидя подле неё, говорила и говорила о какой-то новой, ни на что не похожей будущности, которую мы встретим с нею вместе. Самоуверенность, во многом притворная, придавала мне вид всезнайки. Я изображала экзальтацию и страсть к миру вокруг, а Мона, доверчивая душа, принимала моё актёрство за святую истину. И защищала меня, когда Ханан дразнилась, обзывалась полукровкой.
Это «полукровка» ранило больше, чем «рабыня», потому что удваивало потери. Ни рабыня, ни вольная, а межеумок какой-то, помесь, ни вашим, ни нашим... "Полукровка!" – вылетало из глотки Ханан. И как будто скальпель в меня метнули и рассекли надвое. А лицо моей мучительницы оставалось таким же бесстрастным, как если бы она пересказывала несмешную шутку. Ни одна девочка не смеялась, но ни одна не плакала вместе со мной. Другие полукровки класса с пугающей покорностью пользовались этим термином, называли полукровками и друг друга, и самих себя, нисколько не сомневаясь, что поступают правильно. Этим они ужасно походили на моих родителей – отсутствием сомнений. Одна лишь я рыдала, захлёбываясь слезами, когда неизбежное «полукровка» ранило мой слух и терзало без того измотанные нервы.
Сходить в гости к тёте Зайюн всегда было непросто. Мама перестала с нею разговаривать с тех самых пор, как тётушка, выйдя за своего занзибарца, сбежала в соседнюю деревню. Так что приходилось дожидаться, когда двоюродные братья решат навестить свою землю в деревне, собрать урожай лакомых фиников, полить грядки, и тайком от мамы я залезала на заднее сиденье их пикапа.
Тётя встречала меня с восторгом, предлагала лучшие кушанья, показывала новинки своей библиотеки. Бывало, я спрашивала себя, как тётушка умудряется не ощущать свою «полукровную» неполноценность и со странным чувством догадывалась, что всё дело как раз в библиотеке, в книгах.
Первое моё взрослое чтение, после детских сказок и рассказов для маленьких девочек, которые мы проходили в начальных классах, была «Хижина дяди Тома». Эта книга осталась в памяти на долгие годы. Кажется, я так никогда и не избавилась окончательно от печали, которую поселили во мне её страницы... Между прочим, «Хижина дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу – это одно из самых известных произведений американской литературы, сообщила мне тётя.
– Ну, тётенька! Ну, пожалуйста» Я как только прочитаю, сразу же верну!
– Что ты, это для тебя сложновато...
– Тётенька!
– Ладно, ладно, Амаль. Даю слово, если ты прочитаешь и поймёшь, я сразу же дам тебе другую книжку, а потом другую. Без книжки ты из этого дома уходить не будешь.
Я крепко обняла тётю. Было такое ощущение, словно я барахталась в зловонном болоте, а она бросила мне верёвочку и теперь поднимает в сверкающие, лучезарные небеса. Домой я мчалась на пределе сил и эмоций. Затаившись на заднем сиденье пикапа, я приступила к чтению и, подпрыгивая кверху на каждом дорожном булыжнике, пыталась сосредоточиться на первых строчках. Наконец мы приехали. В дом я проскользнула так же тихо, как выскальзывала. Мама не запрещала мне ходить в дальнюю деревню в лавку или гулять допоздна по полям (а отец Моны запрещал, и строго-настрого!), но если бы она узнала, что я ездила к тётке – было бы мне на орехи. На моё счастье, мама, вечно рассеянная, мало обращала на меня внимания и почти не следила за моим поведением.
Так что, никем не замеченная, я зашла в спальню, где, кроме меня, ночевали все братья и сёстры, а было их одиннадцать человек, забилась в дальний угол и читала, читала, читала... Дело двигалось медленно. Читала я ещё плоховато, хоть и очень старалась, первую страницу осилила едва-едва за полчаса. И действительно, понимала немного. Роман был толстый, и чем дальше я вникала, тем явственнее сознавала с досадой, что такими темпами год буду мучиться. И тем не менее, я не отчаивалась. Перед внутренним взором стояло лицо тёти, такой свободной, такой открытой. Нет, надо читать. Я счастливица, ведь я хожу в школу. И тётя счастливица, ведь муж научил её и грамоте, и любви. Вспоминалось, с каким раздражением мама говорила о сестре, о том? как Зайюн «попрала священные законы семьи», и от этой раздражённости казалось, что мама говорит о себе, о собственным мыслях и порывах. Тётя не стала слушать унизительных эпитетов вроде «полукровки», отказалась работать прислугой у соседей, решила не унижаться и не целовать соседкам руки. Просто встала и ушла. Она не вышла замуж за двоюродного брата. И теперь её дети не сыплют ей соль на раны, спрашивая «мама, а почему нас все называют полукровками?»
И вот я вздохнула с облегчением: вторую страницу удалось одолеть быстрее, чем первую. Чем больше я старалась, тем лучше у меня получалось. Это прибавляло оптимизма. А чем больше я вникала в подробности давней американской истории, тем чаще на глаза наворачивались горькие слёзы. Сердце моё стремилось вслед Элизе, прыгавшей по льдинам с ребёнком на руках, сердце плакало у изголовья маленькой Евы, которая мечтала освободить всех рабов, но умерла, не успев дать вольную даже своему другу Тому. Я тёрла и тёрла глаза, а слёзы всё лились и лились. И вдруг вошла мама. Веки жгло, в уголках глаз будто бы прорастал терновник.
– Амаль, что ты сидишь здесь одна? – спросила мама, расстроенная, – И что ты плачешь?
Я разрыдалась ещё горше и надолго замерла в объятиях мамы. Разве могла я рассказать ей о том, что не давало вздохнуть бедному Тому, виноватому уж тем, что он был всего лишь раб, жалкий раб, не способный распоряжаться собою? Разве могла я рассказать маме, что я сама как дядя Том, что ничем не могу защитить себя от издевательств Ханан?
Переводчица желает остаться неизвестной, но я её призываю вступать в сообщество. Продолжение: надо?