О танце и о радости
Зрелый возраст налагает свои обязательства. Сегодня я должен навестить своих детей – Ганхен и Фридриха, иду отчасти по настойчивому совету Фритьофа – их сына. Там, как будто, собираются варить пунш.
Рихард теперь владелец моей фирмы. Он всегда чрезвычайно почтителен ко мне и неоднократно со мной советуется, отнюдь не скрывая, впрочем, своего мнения, что дело при мне было просто детской игрушкой. Мои рассказы о том, что я четыре раза в день шёл в контору пешком, что ездил по делу третьим классом, вызывают в нем искренний смех. Он, конечно, ездит на работу в авто, на большие ярмарки летает на аэроплане. Товары наши теперь экспортируются во все страны. Он, правда, не силен в иностранных языках, но шестеро служащих его фирмы владеют ими в совершенстве – этого достаточно. В поездках его всегда сопровождает вполне квалифицированная секретарша. При чем, обычно это бывают очаровательные созданьица. Я тоже свою жизнь прошел не вегетарианцем. Собственный опыт мне здесь многое уясняет. Но именно поэтому я так неспокоен, когда за обитой дверью в кабинете, Рихард, повидимому, забыв обо всем на свете, все диктует да диктует... Я с трудом владею собой, когда после этого разговариваю с дочерью.
Ганхен живёт вполне счастливо с Рихардом. Он ее очень балует. Она всегда бодра и элегантна. А как мать она убеждена в том, что Фритьоф – блестящий поэт с большим будущим. Мужа она во времени благоразумно не стесняет, как это делают некоторые жены, и как это бывает и с моей милой женой. Из любви к порядку.
У Ганхен постоянно свои гости. В ее будуарчике очень много музыки. Почти всегда она играет в четыре руки или поет дуэты. Я думаю, что счастливый модный брак вовсе не должен состоять из двух лиц, а, приблизительно, – из четырёх, по крайней мере. И это не так уж диковинно, как на первый взгляд кажется. И в горести, и в радостях лучше, когда чувства делят с тобою многие.
Во всяком случае, и вчера в комнатке моей Ганхен было тепло и уютно. Ганхен смеялась и шутила с господином фон Виддерштейном, с которым она как раз разучивала новый тротт. Фритьоф им играл на рояле.
Когда мы с Ганхен позднее сидели одни, я спросил, находит ли она правильным, чтобы подрастающий сын играл матери, когда она танцует с чужим господином.
Ганхен звонко расхохоталась. Она еще сохранила свой детский смех, и это меня несколько успокаивает.
Она находит, что в танцах ничего неприличного нет. Наоборот, это одно из красивейших проявлений природы. Совершенно так же, как если бы считали голубей неприличными за то, что они от времени до времени взлетают на небо, вместо того, чтобы царапаться по мостовой. Что птице – полёт, то человеку – танец. Радостью жизни зовется это. Надо только приветствовать, когда молодой человек находит ее в своем доме. Он тогда не станет искать на стороне.
В этой поэтической тираде я узнал свою прежнюю Ганхен. Я только спросил, откуда берется время среди бела дня для танцев.
Ганхен озабоченно осведомилась, не чувствую ли я себя плохо. Когда я ее уверил, что все благополучно, она принялась звонко смеяться и напомнила мне о том, что я и сам прекрасно знаю, что для радости пригодно всякое время дня и ночи. Кто много задумывается, тот малого достигнет. И она опять стала хохотать.
Разве я заметил в ее хозяйстве какие-нибудь непорядки? Или, быть может, мне было когда-либо плохо подано к столу?
Нет, отнюдь нет.
– А это всё благодаря ритму. Девушки гораздо старательнее и быстрее работают под музыку. Им больше нравится, когда хозяйка танцует, чем, когда она ворчит.
А, ведь, мамочка уверяет, что хороших прислуг нет, что мы, следовательно, в собственном доме постоянно окружены врагами.
Ганхен мне напомнила, что так находили и бабушка, и прабабушка. И весьма цинично и лукаво прибавила, что это исходит от разного рода женских болезней. Уверен, что я покраснел!
Ганхен, хохоча, уверяла меня, что лет через двадцать она, вероятно, так же будет говорить, как и все предыдущие бабушки. Но она надеется, что незадолго перед этим она своевременно перекувырнётся вниз головой из какого-нибудь летательного аппарата.
Я вскрикнул от ужаса: «Но ты этого не сделаешь, моё дорогое дитя!»
Только потом я сообразил, что двадцать лет в моем возрасте – порядочный период времени; я совершенно забыл про свои годы. От одних разговоров о радости я уж помолодел. Я не знал, сердиться ли мне на Ганхен или благодарить ее за это.
Не скрою, свою жизнерадостность Ганхен унаследовала от меня. И Ганхен совершенно права. Мы являемся на свет божий для того, чтобы быть счастливыми – это почему-то туго понимают. И поэтому надо брать радости где только можно. Я не верю в то, что есть «скверные радости». Из радостных кусочков составляется жизнь, которую стоило прожить.
Ганхен спрашивает, не нахожу ли и я, что гораздо лучше и здоровее для семьи, когда мать принимает участие в развлечениях детей вместо того, чтобы сплетнями и скукой подтачивать свое здоровье.
«Веселая мама лучше всего» – воскликнула она и побежала на кухню. Для меня готовилось мое любимое блюдо. На пороге Ганхен встретила господина фон Виддерштейн и сделала с ним мимоходом несколько тактов тротта. Я лично был слишком слаб, чтоб насвистывать им мелодию.
За ужином все сидели вместе очень уютно.
Рихард попросил Ганхен пригласить к ужину его маленькую секретаршу – эта девушка своей высокой сообразительностью так облегчает ему работу. Ганхен с готовностью исполнила желание Рихарда. Она великодушна, моя благородная танцующая девочка, с детства во всем находившая только поэзию.
Господин фон Виддерштейн рассказывал один анекдот за другим. Маленькая секретарша с «высокой сообразительностью» давилась со смеху. Рихард смеялся вслед за ней, громко и солидно. Ганхен временами смеялась слишком рано, из чего я заключил, что г-н фон Виддерштейн не впервые рассказывает свои анекдотики. Фритьоф не шевельнул губами. Видно было, что ему не нравится эта банальщина. Но ел он энергично, как только можно есть в восемнадцать лет. Только изредка он вздыхал и задавал мне какой-нибудь вопрос, косвенно относящийся к Марлизе.
Я пришёл к заключению, что такой г-н фон Виддерштейн для уютного ужина – совершенная находка.
Мне больше всего понравилась его история с ящиком-кухней, которую одна девочка, придя в гости к богатым родственникам, приняла за детский клозетик, и как таковой его использовала.
Этим анекдотом я думал поразвлечь свою жену по возвращении домой. Она в этот вечер следила за тем, как девушка натирала полы, и при этом вязала свою шерстяную кофту. Я не могу себе представить свою милую жену без работы. Она вязала или вышивала даже во время наших чудесных путешествий. В Сен-Готардском туннеле и в Венеции на гондолах. Она уверяла меня, что наслаждается вдвойне, соединяя приятное с полезным. Это она унаследовала от своей славной матушки: нет лекарства против наследственности, и я никогда не пытался бороться с явлением, не поддающимся изменению. Считаю это излишней расточительностью. Но помимо всего я всегда забываю, что шутка совершенно чужда моей милой жене, несмотря на то, что я ей неоднократно об'яснял, что в каждой шутке всегда скрыт серьёзный смысл, а также и наоборот.
И сегодня моя женушка нашла мой анекдот совершенно неаппетитным. Она себе представить не могла, как это за столом допускаются подобные рассказы. Окончательно вывело ее из себя мое сообщение, что Ганхен среди бела дня танцует с посторонним мужчиной. Какое же представление создастся о матери и ее манерах? Я успокоил моего ангела, как только мог, и постарался перевести разговор на более интимные дела...
И как она, родная, заботлива! Комнатные туфли поданы, также и валериановые капли и всё прочее, что относится к интимному уюту – все на местах. И все-таки раньше, чем валерианка начала оказывать свое успокаивающее действие, я представил себе доброе старое время более старым, более добрым. Я думал: настоящее остается настоящим. И завтра все же лучше, чем вчера и позавчера. И так захотелось иметь еще много завтрашних дней впереди, мне – старому ненасытному простаку.
IV
О молодости, уюте, политике и о прочем, столь же несовместимом
Справедливость прежде всего. Если я вчера был у Ганхен, то я сегодняшний вечер должен провести у Анналенхен и Фридриха. Иначе моя милая дочка будет огорчена и скажет: «Я знаю, ты Фридриха не выносишь».
Если я не поспешу уверить ее в том, что для меня нет ничего приятнее на свете, чем ее Фридрих, она начнет плакать. Мало того, она при этом начнет перечислять все достоинства своего мужа. Это длится долго. Ну, а я не могу видеть слезы моей дочери. Обыватели, в конце концов, не герои.
Вначале мы обыкновенно сидим в кабинете Фридриха за его огромным письменным столом, где покоится в лавровом венке маска Шиллера – между большой чернильницей с черными чернилами и большой бутылкой красных чернил.
Из красных чернил выступают ошибки несчастных учеников. Я как будто собственными глазами их вижу. Постоянно, когда я прихожу, этот занятой человек еще просматривает несколько ученических тетрадок, повернув ко мне свою широкую благородную спину.
Красные линии меня всегда удручают. Этот кончик пера есть первое орудие судьбы, начинающее царапать на круглых детских личиках линии будущей сети морщин.
Пока перо царапает, мы с Анналеной говорим шопотом. От времени до времени Анналенхен на цыпочках выходит из комнаты, чтобы позаботиться об ужине и о любимом блюде Фридриха.
За ужином девичье личико Марлизы освещает весь стол. Хотя эта веселая шустрая Марлиза здесь почему-то совсем не разговаривает; ее далекий, чистый взгляд не тут, не с нами, что, впрочем, меня очень успокаивает. Как будто вижу закон, запрещающий охотникам стрелять по дичи.
Возможно, у Фридриха вместо сердца сидит грамматика, но в существовании у него нормального желудка сомневаться не надо. Он ест очень усердно.
Он не курит, но любезно и почтительно протягивает мне огонь и держит до тех пор, пока не загорится моя сигара.
Когда я гляжу сквозь дымок моей сигары, мне все по душе, особенно, если тут же возле меня и дочь, и милая внучка.
Но вот Фридрих начинает говорить о политике. Беседы о политике, по моему, – одна из неприятнейших комнатных игр и самый нездоровый вид спорта. Допускаю, что каждому необходимо нечто возбуждающее для общего оживления, но для этого, по-моему, достаточно сыграть в поккер. Фридрих не желает унизиться до поккера, поэтому приходится перейти к мировой карте. При каждой нашей уютной новой встрече государственный строй уж не тот, что был во время прошлой беседы. Фридрих ругает все с одинаковым жаром и, вероятно, по заслугам.
Я, во всяком случае, молчу.
Однажды, когда Фридрих сильно разгорячился, я, желая умиротворить его, робко сказал, что все необходимо воспринимать спокойно, что за мрачными эпохами всегда следуют светлые — история доказала это. Фридрих резко прервал меня. Он спросил, что я собственно понимаю под словом «эпоха».
Ученический страх в мои годы может оказаться очень вредным, но каждый возраст имеет свое оружие. Я тут же поник головой и внезапно впал в дремоту. Между нами говоря, чрезвычайно глупо во всех случаях жизни стараться быть умным. Давайте иногда людям считать вас идиотом.
Минуту спустя я очнулся и попросил отпустить меня – старого колпака – домой.
Фридрих проводил меня любезнейшим образом — надо чтить старость. У моего зятя, действительно, масса достоинств. Здесь, по дороге к моему дому, мы друг друга прекрасно понимаем. Мы не обмениваемся ни единым словом. Из-за холодного ночного ветерка, конечно, который мне может повредить.
И во время этой молчаливой прогулки я думаю, как же трудно устроить нашу жизнь. У Ганхен мне вчера показалось все слишком веселым и легкомысленным, у Анналенхен – слишком солидным и скучным. Но дома, у себя, мое созерцательное настроение быстро рассеялось. На пороге меня встретила жена. Дрожащим голосом, бледная, она мне сообщила, что в нашем доме привидения.
V
Чудеса в решете
Кто не верит в привидения, то совершенно не знает жизни.
Привидения ютятся и в самых почитаемых семьях, в уголках весьма уютно обставленных квартир. Но о них не говорят ни между собой, ни тем более среди знакомых. Это самые настоящие привидения, которых никто никогда не видел, в существование которых никто не хочет верить.
Но есть и другой род привидений. В них тоже не верят. Но — странно — лишь тогда, когда их видят и даже с ними разговаривают. По рассказам жены, когда она ложилась спать, из кухни начали доноситься шум, писк, треск, крик, свист, стон, стук, визг, лязг, шарканье, харканье, карканье, сопение и жужжание.
Только моя сильная усталость по возвращении от Фридриха виною такому многословию. Да, ничто так не утомляет, как скука.
Я предложил поэтому, прежде всего, итти спать. Если привидения захотят появиться, наш сон ничуть им не помешает. Жена была слишком напугана, чтоб прекословить мне.
Но ничто не обеспокоило нас этой ночью. Мне, впрочем, приснился неприятный сон. Голос Фридриха раздавался надо мной, как шум водопада, — он приставал с вопросом, на какой реке лежит Мюнхен. В страхе я повторял лишь одно слово: Карбонат.
Тем более радостным показалось мне ясное утро. Жена была счастлива. Она спросила у нашей служанки Нелли, слышала ли она прошлой ночью, как в квартире визжало, пищало, скрежетало, скрипело и прочее.
Нелли побагровела, как только святая невинность может багроветь. Не без досады она спросила, не думает ли барыня своим вопросом оскорбить ее девичью честь. Эти бедные создания с детства привыкли бороться с несправедливостью — так об'яснила мне погодя моя добрая жена. Итак, Нелли ничего сверх'естественного в доме не замечала.
Но с наступлением ночи адские звуки опять донеслись до нас из кухни. Если можно назвать адскими звуками осторожные шани, от которых дико зазвенели комнатные звонки и ярким пламенем загорались попеременно все электрические лампочки; затем опять воцарилась мирная тишина.
Жена с дрожью спросила:
— Что делать?
Нигде не сказано, что привидениям надо бежать навстречу, или что необходимо мешать им, если им доставляет удовольствие шарить по моей кухне. Кроме всего, я не верю в привидения, и поэтому я не двигался с места, тем более, что вокруг нас уже воцарилась тишина.
Происшествия эти повторялись несколько вечеров подряд.
Самое удивительное было, что наша Нелли ничего не замечала. Она, впрочем, допускала, что у нас завелись мыши, задевавшие, видимо, при беге электрические провода. И вот теперь-то моя милая, добрая жена по-настоящему обеспокоилась. Больше всего на свете она боялась мышей.
Чтобы успокоить её, я спросил, не правдоподобнее ли, что это какой-нибудь электротехник задевает электрические провода. Не заметила ли она, что молодой человек, особенно часто проверяющий наш телефон, обладает изумительными светлорусыми усами. Очень возможно, что он забегает к Нелли немного поболтать, так как днем ни у нее, ни у него времени для этого нет. Быть может, они решили производить этот визг и шум для того, чтобы приход и уход обладателя великолепных усов нас не беспокоил.
Жена была вне себя! В мои-то годы! И воображение все еще витает по каким-то запретным дорожкам. Стыдно и смешно! Нелли — ведь это сама невинность! Только что она доказывала, что она боится мужчин, как клопов...
А ночью все-таки опять явились. Но на следующее утро в мышеловке была мышь. Жена содрогалась и требовала, чтобы предмет ее ужаса был немедленно удален. Но я заглянул в мышеловку. Лучше мертвая мышь, чем живой электротехник. Бедная мышка, видать, уж несколько дней была покойницей. Она, так сказать, мертвой переступила порог мышеловки. Но я оставил свое открытие про себя. И только сказал Нелли: «Но мышка совсем мертва».
Очевидно, это было уж слишком. Нелли дулась целый день. А моя милая жена вошла ко мне и, усевшись возле меня с вязанием, стала уверять, что Нелли не захочет оставаться там, где водятся мыши. Я молчал, как детектив. Моя милая жена просила дать Нелли немного на-чай за пойманную мышь и пообещать повышение жалованья на будущее время. Я молчал. Для полного семейного счастья необходимо иногда электротехника принимать за мышь. Но как дальше быть?
Нашел выход! И тут же решил, что каждый выход есть в то же время и вход. Я велел значительно расширить окошко, выходящее на черную лестницу и очень слабо, следовательно, освещающее комнатку Нелли. Маляр мог свободно пролезть — настолько расширили отверстие, чтобы больше света проникало в комнатку нашей славной Нелли. Чтобы она себя уютнее и домовитее у нас чувствовала. И жена тоже нашла, что широкое окошко ободряюще повлияло на настроение нашей Нелли.
Хотя моя жена и не суеверна, но она убеждена, что всякое благодеяние вознаграждается. Факты ее убедили, что и на сей раз она права, ибо с того дня у нас не было больше домовых... Меня прервали. Ганхен, моя дочь, влетела ко мне. Стремительно, как будто это была наша юная Марлиза.
Ганхен крикнула, что она разводится с Рихардом.
Она была безукоризненно одета и выглядела, как всегда очень элегантно. Теперь она звонит адвокату. А моя милая жена в это время готовит ей чашку бульону с мозговыми клёцочками.
Фритьоф сказал бы, наверное, что у обывателей для каждого случая, даже самого необыкновенного имеется свое любимое блюдо...
Подробностей ещё не знаю. Насколько мне удалось понять, Ганхен в сопровождении г-на фон Виддерштейна и Рихард в сопровождении одной из своих энергичных секретарш неожиданно встретились в ресторане, где симметрии и простора ради, чай подается в ниши...