Портрет писательницы написан её зятем, Ловисом Коринтом, который часто гостил в Писательском домике
Обстановка сложилась скорее богемная. Последовал развод по обоюдному согласию, Йонссон уехал на родину, а Беренд вступила во второй брак с живописцем Гансом Брейнлингером. В 1933 году книги Алисы Беренд были внесены в созданный нацистами список нежелательной и вредной литературы и сожжены на костре. В том же году Брейнлингер и Беренд развелись. Тут ничего удивительного нет, художник, воспевший Констанц, хотел остаться на любимой родине. А Беренд запретили работать в Германии, ей ловить уже было нечего. Писательница уехала с дочерью Шарлоттой во Флоренцию, где и умерла в 1938 году в бедности, от долгой болезни, полностью забытая. На её похоронах присутствовали только пастор и дочь.
На сегодня переизданы на немецком языке только три романа Алисы Беренд, остальные -- разве что у букинистов доставать, в прижизненных изданиях.
Ниже публикуется первые две главы повести "Размышления обывателя" по изданию акционерного общества "Огонёк" (Москва, 1929). Перевод Д. М. Кармена. Орфография подлинника сохранена.
I
О влюблённости, о браке и любви и о прочих обыкновенных вещах
Все великие люди пишут мемуары. По крайней мере, те из них, которые убеждены в своём величии. И это, конечно, очень похвально и поучительно.
Но «поучительно» – понятие широкое. Я думаю, что и заметки маленьких людей должны быть подчас и не вредны, и занимательны. Тем более, что все люди, собственно говоря, наполовину велики и наполовину малы. И очень великие, и очень маленькие...
Но я, Теодор Тфейфер – оптовый негоциант – должен ли я использовать свой досуг на то, чтобы поделиться некоторыми своими размышлениями? Я – обыкновенный обыватель...
Ну вот! Кто пишет, тот обязательно лжёт. И я, видимо, не избег этого. «Обыкновенный обыватель» – точно я отношусь с презрением к обывателю. Отнюдь нет. Я тогда должен был бы записаться в мизантропы. По моему, на свете существуют только обыватели. Да, да! Вопреки всему.
Никто не желает быть обывателем. Но каждый из нас – обыватель. Неважно, пахнет ли его мещанство жирным соусом или тонкими ароматами папирос и мокка. Единственно, что было, есть и останется всегда, это – обыватель. Душа бессмертна. Обыватель – душа человечества. Следовательно! Только он интернационален... Да, так я сказал бы.
Вот уже два раза приходилось мне прятать свои листочки. Один раз помешала мне жена – она забежала узнать, не я ли сейчас чихнул, а затем появился мой внук Фритьоф.
Бедный мальчик! Его легендарное имя, видать, кинулось ему в голову. Он никогда ничему не хотел учиться. Ему уж минуло восемнадцать лет, а он всё ещё не может грамотно написать ни одной фразы. Поэтому он решил стать поэтом. Так обычно и бывает и против этого ничего не поделаешь. Он презирает меня и прочих членов нашей семьи за размеренный образ жизни, за то, по крайней мере, что мы об этом думаем. Он совершенно со мной согласен, что мы все обыватели.
Зашёл он, чтобы перехватить у меня денег.
Я, правда, спросил, не противно ли его убеждениям брать у обывателей деньги. Но мой истинно мещанский вопрос вызвал у него улыбку. Он заявил, что деньги надо брать у всех, у кого они есть.
Откровенно говоря, это была единственно разумная фраза из всего, что я когда-либо слышал от него.
Я дал ему ассигнацию, и, между прочим, справился, что, собственно, он понимает под словом «обывательщина». Он ответил: это педантизм, скудоумие, чванство, мелкое самодовольство, чрезмерная самоуверенность и глупая заносчивость.
Я даже покраснел! А я-то думал, что обыватель есть воплощение порядка, самоотверженности, самообладания, исполнительности и жажды знания, слегка, быть может, граничащей с любопытством...
Но, положив деньги в жилетный карман, внук мой благодушно заметил, что он сейчас совсем не расположен спорить со своим дедушкой.
Закурив одну из моих лучших папирос, он откланялся и ушёл.
Он прав. Больше ему делать было нечего... Оставаться было бы лишней тратой времени. И я за бережливость.
Из всего вышесказанного ясно, что я не холост. К тридцати годам я решил, что вечно любить нельзя: надо когда-нибудь и жениться. И женился. Невесте своей я об'яснил это, – правда, не в таких выражениях. Но мы поняли друг друга. Сладких слов я никогда не умел говорить. Но это мне не мешало её очень любить. А важнее всего то, что мы до сих пор друг друга прекрасно понимаем.
Моя старшая дочь Ганхен была мечтательной натурой и видела всё в розовом свете. Она никак не могла себе представить, чтобы с любимым человеком говорили, например, о жареном картофеле или о бельевой пуговице. Предложение жениха – вполне солидного, делового Рихарда – она приняла лишь тогда, когда обнаружилось, что Рихард хорошо знаком с Шиллером, Гёте и другими классиками.
Анналена, наоборот, мрачно смотрела на жизнь. Она училась в университете и решила никогда не выходить замуж. Мать уже видела в ней старую деву и бесплодную фамильную тётушку.
Но не гоните никогда события. Горе само придёт.
Случилось так, что я сам сообщил этому смешному учителю Фридриху, что моя дочь без него ни есть, ни пить, ни дышать не хочет.
Нормальному человеку такая задача не легка.
Самое неприятное было то, что когда я говорил о глубоких чувствах моей дочери, Фридрих всё время щипал свою рыжеватую бородку.
Велико значение мелких привычек. Нет ни одного внешнего проявления, которое не исходило бы изнутри. Ковыряние в носу и щипание бородки – это недостатки душевного свойства.
Но жена просит к столу. Об этом же подробнее в следующий раз.
II
О ничтожном и тому подобном
Бывают учителя, которые снятся ученику до глубокой старости. Особенно, если он поест чего-нибудь тяжёлого перед сном.
Мне кажется, что такого рода об'ект для тревожных снов представляет собой мой зять Фридрих со своей рыжеватой бородкой.
И в этом нет ничего обидного. Был бы человек сам собой доволен. А Фридрих собою очень доволен. Посмотрите только, как он ласково теребит свою бородку.
Отношения у нас с ним прекрасные, как и полагается в хороших семьях. Мы улыбаемся, когда разговариваем друг с другом, остальное думаем про себя или высказываем за глаза. Только изредка Фридрих назовёт меня «гильдейским купцом», а я его – «старшим учителем». Но никто не скажет, что в этом есть что-нибудь оскорбительное.
Сегодня Фридрих чрезвычайно любезен со мной. Я предполагаю, что снова организовалось научное общество, в которое я должен записаться «пассивным» членом. Быть «пассивным» в данном случае означает платить. Я почти угадал. Речь шла о произведении друга, которое необходимо издать. Профессор Лаубфогель желает на 598 страницах доказать, что у человека имеется не пять чувств.
– Ещё меньше? – спросил я изумлённо.
– Конечно, больше, – воскликнул Фридрих с раздражением.
Он, впрочем, всегда говорил с раздражением, как человек, которому постоянно приходится бороться с людской глупостью. Лаубфогель полагает, что у человека шесть чувств, и он это доказывает в своём произведении весьма занимательно и наглядно.
Я подумал, что недурно бы изобрести шестое чувство – чувство деликатности, при котором человеку стало бы совершенно невозможно наступать другому на душу, как корова на весенний луг.
Фридрих посматривал на часы, пощипывал левой рукой свою бородку.
Но... На сегодня хватит.
Мне мешает бренчание на рояле и шаркание танцующих ног над моей головой. Играют «Над Дунаем». Ох, и отчего вальсы никогда не стареют! Или, вернее, почему люди не остаются молодыми?