Скорбь Сатаны: Мэвис Клер

Как говорила героиня Веры Алентовой в одной из первых советских реклам, здесь не будет сказано ничего интересного для мужчин, и если у них есть какие-то свои дела, они могут заняться ими.
Женщины, как самостоятельный образ, вообще редки в литературе. Когда я, читая «Скорбь Сатаны», поняла, что одной из главных героинь будет женщина, мало того – женщина-писательница, у меня аж нос зачесался от предвкушения.
Давайте немного отойдем от литературы и поговорим о жизни.
Если мужчина пишет, то он творит шедевр, и его Музу надо подманивать крошками своевременно поданных вкусных обедов. Если пишет женщина, она страдает херней, «крадет» себя у своих детей и уклоняется от семейных обязанностей, которые с успехом мог бы исполнять домашний моющий-готовящий агрегат, который, увы, до сих пор не изобретен (а экспедиции на Марс мы посылаем). В феминистках не так давно был тред о тройном рабочем дне, который накладывает на женщину необходимость работать, вести хозяйство и поддерживать себя в товарном виде. У писательниц рабочий день – четверной. Одна моя знакомая финская детская писательница рассказывала мне, что первые десять лет своей карьеры она писала по ночам, заперевшись в бане. Десять лет! Последние пять из которых ее книги приносили уже ощутимый доход.
Кому из нас не приходилось сталкиваться с бешеной, беспощадной критикой собственных произведений, когда они были не так уж и плохи? Всем известен пример какой-то девочки, которая выложила малоизвестную повесть Джека Лондона под собственным именем. Чего она только не наслушалась! А уж после того, как раскрыла свою интригу… Да как она посмела! Но она посмела, и обнажила то, что многим было неочевидно и приводило к бессонным ночам и горючим слезам в подушках – то, что критикуют не текст, а отсутствие хуя у автора.
И если уж книги издаются – значит, девушка несомненно переспала с редактором. Если взглянуть на это дело чисто статистически, бедному редактору будет некогда вставать с кровати. Да и вообще, «хе-хе, девушки, которые пишут фэнтези, обычно такие красивые». Получить премию незамужней неблондинке на некоторых конвентах долгое время было так же невозможно, как пройти верблюду через игольное ушко.
Есть и другие примеры, будем объективны. Случается, что люди творят вместе, и мы все их знаем – Зоричи, Дяченко (оба два), Лукины (но этот союз был разрушен разлучительницей всех союзов), из паровозов мощностью помельче – Тестов и Смирнова.  То есть это даже не тенденция, а счастливое исключение.
 Мне очень хотелось узнать, что изменилось за сто лет, и я погрузилась в текст.  Сначала будет много цитат – мне бы не хотелось, чтобы при выносе своих собственных суждений читатели полагались только на мои слова ;), потом мои рассуждения.

Первое, что бросилось в глаза – изменился подход ко внешности писательницы:

– Должно быть, она очень дурна собой, – заметил я. – Некрасивые женщины всегда стремятся сделать нечто более или менее поразительное, чтобы привлечь внимание, в котором иначе им отказывают.
– Верно, но это неприменимо к мисс Клер. Она хорошенькая и притом умеет одеваться.
– Такое качество в литературной женщине! – воскликнула Дайана Чесней. – Они обыкновенно дурны и безвкусно одеты!
Точка зрения, что все, что делает женщина, она делает для привлечения мужского внимания к себе, любимой, «жить – это отражаться в чьих-то глазах» (по-моему Сартр сказал… или Симона, не помню), существует и сейчас – и по-прежнему отражает хорошо развитой нарциссизм говорящего. Ибо что будет с зеркалом, если перед ним никто не будет стоять?

Продолжение рассуждений на эту тему:

– Затем, что я не знаю мисс Клер и не желаю ее знать. Литературные женщины вызывают во мне отвращение: они все более или менее бесполые.
– Вы, я полагаю, говорите о «новых» женщинах, но вы льстите им: они никогда не имели пола; самоунижающие создания, которые изображают своих вымышленных героинь, утопающих в грязи, и которые свободно пишут о предметах, которые мужчина поколебался бы назвать, эти создания – действительно неестественные выродки и не имеют пола. Мэвис Клер не принадлежит к их числу: она – «старосветская» молодая женщина. М‑ль Дерино, танцовщица, – «бесполая», но вы в этом ее не упрекали. Напротив, вы показали, как вы цените ее таланты, истратив на нее значительную сумму.
– Это неудачное сравнение, – горячо возразил я, – м‑ль Дерино временно забавляла меня.
– И не была вашей соперницей в искусстве! – проговорил Лючио с недоброй улыбкой. – Лично я смотрю на этот вопрос так, что женщина, показывающая силу ума, более достойна уважения, чем женщина, показывающая силу своих ног. Но люди всегда предпочитают ноги – совершенно так же, как они предпочитают дьявола Богу

Ну, собственно, вот почему я говорила о том, что уважать Сатану есть за что ;).
Итак, герой берет в руки роман Мэвис Клер:

Приготовившись, как большинство людей моего типа, отнестись к книге насмешливо и презрительно, главным образом потому, что она была написана рукой женщины, я уселся в отдаленном уголке клубной читальни и принялся разрезать и пробегать страницы. Я прочел всего несколько фраз, и мое сердце сжалось от чувства испуга и зависти! Какая сила одарила этого автора, эту женщину, что она осмелилась писать лучше меня, магическим действием своего пера она заставила меня, хоть со стыдом и гневом, признать, насколько я ниже ее!
Ясность мысли, блеск слога, красота выражений – все это принадлежало ей; мной овладела такая бешеная злость, что я бросил читать и отшвырнул книгу. Непреодолимое, могущественное, неподкупное качество гения! Ах, я еще не так был ослеплен своим собственным высокомерием, чтоб не быть в состоянии признать тот священный огонь, которым пылала каждая страница; но признать его в работе женщины – это оскорбляло и раздражало меня выше моих сил. Женщины, по моему мнению, должны держаться своего места, т. е. быть рабами или игрушками мужчин, как их жены, матери, няньки, кухарки, штопальщицы их носков и рубашек и вообще экономки. Какое право они имеют вторгаться в царство искусства и срывать лавры с головы своего господина! «Ах, если б мне только удалось написать критику на эту книгу!» – думал я дико про себя. Я бы представил ее в искаженном виде, я бы обезобразил ее неверными цитатами, я бы с наслаждением изорвал ее на клочки! Эта Мэвис Клер «бесполая», как тотчас же я ее обозвал, только потому, что она обладала дарованием, какого я не имел, – говорила то, что хотела сказать, с неподражаемой прелестью, легкостью и с сознанием силы – силы, которая и подавила меня, и оскорбила. Не зная ее, я ненавидел ее, эту женщину, сумевшую приобрести славу без помощи денег, и над которой венец сиял так ярко, что делал ее выше критики.

Я подозреваю, что многие писатели современности испытывают те же чувства, открывая женский текст. Но не выражают их так отчетливо ;).

Впервые Мэвис появляется в романе в реплике Сибиллы:  

Я часто видела в поле, на другом, не принадлежащем к имению, берегу реки маленькую девочку с длинными светлыми волосами и с нежным лицом. Я хотела познакомиться с ней и поговорить, но моя гувернантка никогда не позволяла мне, (...) Она до сих пор живет там; ее приемные родители умерли, и она приобрела прелестный маленький домик, где они жили. Сверх того, она прикупила земли и улучшила место удивительно. Я не встречала поэтического уголка идеальнее, как Лилия‑коттедж.

Вот тут что глухо взбрыкнуло во мне, но я продолжала читать. Мы скоро посетим Лилия-коттедж, это прелюбопытное местечко. Вот что та же Сибилла – «черный гений женственности», роковая женщина и отрицательный персонаж, немилосердно приконченный автором собственноручно – говорит о творчестве Мэвис:

Мой фанатизм к Мэвис Клер: это только потому, что ее книги за время возвращают мне мое самоуважение и заставляют меня смотреть на человечество в лучшем свете, – потому что она, хоть на один час, восстанавливает во мне слабую веру в Бога, и мой дух освежается и очищается.

И мы видим Лилия-коттедж:

Я через несколько минут очутился перед Лилия‑коттеджем. Подойдя к решетке, я заглянул туда; в хорошеньком старом доме было тихо, темно и пусто. Я знал, что Мэвис Клер там нет, и не было странно, что вид ее гнездышка подчеркивает факт ее отсутствия.
Букеты вьющихся роз, висевшие на стенах, казалось, прислушивались к звукам ее приближающихся шагов. На зеленой лужайке, где я видел ее играющею с собаками, поднимался к небу высокий сноп белоснежных лилий св. Иоанна; их чистые сердца открывались звездам и зефиру. Запах жимолости и лесного шиповника наполнял воздух нежной истомой, и когда я прислонился к низкой ограде, неопределенно глядя па длинные тени деревьев, соловей начал петь; нежные трели «маленького темного друга луны» лились среди безмолвия в серебристых звуках мелодии; и я слушал, пока мои глаза не заволокло слезами. Довольно странно, что тогда я ни разу не вспомнил о моей невесте Сибилле. Другое женское лицо проносилось в моей памяти – не прекрасное лицо, но только милое и нежное, освещенное глубокими серьезными, удивительно невинными глазами, точно лицо новой Дафны с мистическими лаврами, спускающимися с ее головы.
Соловей все пел и пел; высокие лилии качались от легкого ветерка и, кивая своими головками, как будто одобряли дикую музыку птицы. И, сорвав розовый шиповник у изгороди, я повернул назад с тяжелым чувством в сердце, с тоской, которую я не мог понять или анализировать.

Я так чувствую, здесь автору очень хотелось сказать, что Лючио (это имя одного из героев, а настоящее его имя очень похоже по звучанию, но чуть длиннее) при виде этого прелестного уголка вспоминались родные места, в которые ему не суждено было уже вернуться. Но автор удержался – и это даже странно. Да, что касается автора – на русском роман выходил под именем Брэма Стокера. Я читала несколько вещей Стокера, и к этому моменту стиль уже вызывал у меня большие сомнения. Не лучше и не хуже, но очень другой.
И, наконец, мы знакомимся с Мэвис Клер лично

Я посмотрел, куда он мне указывал, и увидел светловолосую женщину в белом платье, сидящую на низком плетеном стуле с крошечной таксой на коленях. Такса ревниво оберегала большой сухарь, почти такой же, как она сама, а на небольшом расстоянии лежал великолепный сенбернар, махая своим пушистым хвостом со всеми признаками удовольствия и хорошего расположения духа. При одном взгляде положение дела было очевидно: маленькая собачка отняла бисквит у своего громадного товарища и отнесла его своей госпоже – собачья шутка, по‑видимому, понятая и оцененная всеми участвующими. Следя за маленькой группой, я не верил, что та, которую я видел, была Мэвис Клер. Эта маленькая головка, наверное, предназначалась не для ношения бессмертных лавров, но скорее для розового венка (нежного и тленного), одетого рукой возлюбленного. Могло ли это женственное создание, на которое я сейчас смотрел, иметь столько интеллектуальной силы, чтобы написать «Несогласие», книгу, которою я втайне восторгался и удивлялся, но которую я анонимно пытался уничтожить. Автора этого произведения я представлял себе физически сильной, с грубыми чертами и резкими манерами. Эта воздушная бабочка, играющая с собачкой, совсем не походила на тип «синего чулка»,

Молодая особа подняла на меня глаза с легкой улыбкой и грациозным поклоном головы.

Я хотел заговорить, но не находил сказать ничего подходящего: ее вид слишком наполнял меня чувством самоосуждения и стыда. Она была таким спокойным, грациозным созданием, таким нежным и воздушным, таким простым и непринужденным в обращении, что подумав о ругательной статье, которую я написал на ее книгу, я сравнил себя с негодяем, бросившим камень в ребенка. Но, тем не менее, я ненавидел ее талант – силу этого мистического качества, которое, где бы ни появилось, привлекает внимание мира; у нее был дар, которого у меня не было, и которого я домогался

В принципе, понятно, ЗАЧЕМ Мэвис стала красивой. Надо чем-то опрокидывать агрессию самца, взбешенного покушением на его монопольное право творить.
Переходим к самому интересному – кабинету Мэвис:

Она подошла к открытой стеклянной двери, выходящей на газон, усеянный цветами, и, войдя вслед за ней, мы очутились в большой комнате восьмиугольной формы, где первым бросившимся в глаза предметом был мраморный бюст Афины‑Паллады, спокойное и бесстрастное лицо которой освещалось солнцем. Левую сторону от окна занимал письменный стол, заваленный бумагами; в углу, задрапированный оливковым бархатом, стоял Аполлон Бельведерский, своей неисповедимой и лучезарной улыбкой давая урок любви и торжества славы; и множества книг, не размещенных в строгом порядке по полкам, как если б их никогда не читали, были разбросаны по низким столам и этажеркам, так, чтобы легко можно было взять и заглянуть в них.
Отделка стен, главным образом, возбудила мое любопытство и восторг: они были разделены на панели, и на каждой были написаны золотыми буквами некоторые изречения философов или стихи поэтов. Слова Шелли, которые нам цитировала Мэвис, занимали, как она сказала, одну панель, и над ними висел великолепный барельеф поэта, скопированный с памятника в Виареджио. Тут были и Шекспир, и Байрон, и Кет. Не хватило бы и целого дня, чтобы подробно осмотреть оригинальности и прелести этой «мастерской», как ее владелица называла ее. Однако ж должен был прийти час, когда я знал наизусть каждый ее уголок. (...)
Я взирал на крупные спокойные черты Афины‑Паллады, и белые глазные яблоки мраморной богини, казалось, в свою очередь, глядели на меня с бесчувственным презрением. Я оглядел кругом комнату и стены, украшенные мудрыми словами поэтов и философов, словами, напоминавшими мне об истинах, которые я знал, а между тем никогда не применял практически; и вдруг мои глаза упали на угол вблизи письменного стола, где горела маленькая тусклая лампада. Над лампадой висело Распятие из слоновой кости, белевшее на драпировках из темно‑красного бархата; под ним, на серебряной подставке находились песочные часы, из которых сыпался песок блестящими крупинками, и вокруг маленького алтаря было написано золотыми буквами: «Настоящее – благое время». Слово «настоящее» было крупнее, чем остальные. «Настоящее» было, очевидно, девизом Мэвис – не терять момента, но работать, молиться, любить, надеяться, благодарить Бога, быть довольной жизнью – все в «Настоящем», и не сожалеть о прошедшем, не предугадывать будущее, но просто делать лучшее, что только может быть сделано, и представить все остальное с детским доверием Божественной Воле.

Я медленно подняла голову от книги и огляделась. Вампирка фыркала в крылья своей летучей мыши, Алатина – прикрывшись луком. Артас Менетил и Первый Назгул смотрели на меня печально - как всегда смотрит мужчина, когда он должен был что-то сделать, но не смог. Ну вот судьба их сложилась так, что они особенно не оставили после себя афоризмов, которые можно было бы развешать на стенах. Даже Иллидан, и тот сочинил пару фраз, но он все-таки был ночной эльф, у них язык у всех хорошо подвешен. Артас мог бы многое сказать, но вот не получилось. То ли времени не нашлось, то ли слушателей. Рюк улыбался – «А тебе не кажется, что…». Да, мне уже казалось. Я открыла Гугль и узнала кое-что, что будет изложено в конце обзора.
В начале текста я говорила о писательнице, творившей в бане. Я вот все хочу провести опрос среди моих подруг-писательниц на предмет их рабочего места, пока вот все руки не доходят (но если кто зашел, опишите, плиз, в комментах – наука должна быть беспристрастной. Можно прямо фотки, если есть и если вы не считаете, что это слишком личное). Пока мягко скажем, что мне такое описание показалось недостоверным.
Что же касается описания кабинета - то это очень напоказ. Декорация, выставка для гостей.
На критиков Мэвис не обижается; она платит (иногда) по счетам у портних, сделанных их расточительными женами. Зато она назвала в их честь голубей, которых кормит крошками на заднем дворе, и с умильной улыбкой наблюдает, как они дерутся.
И, наконец, Лючио приходит искушать ее. Это длинный эпизод, но им стоит насладиться

В изумлении я остановился. Не влюбился ли Лючио? – дивился я, полуулыбаясь. Не открыл ли я, что предполагаемый «ненавистник женщин» наконец пойман и приручен, и кем? Мэвис! Маленькой Мэвис, которая не была красива, но которая имела нечто большее, чем красоту, чтоб привести в восторг гордую и неверующую душу! Тут меня охватило безумное чувство ревности: зачем, думал я, он выбрал Мэвис из всех женщин на свете? Не мог он оставить ее в покое с ее грезами, книгами и цветами, под чистым, умным, бесчувственным взглядом Афины‑Паллады, чье холодное чело никогда не волновалось дуновением страсти? Что‑то большее, чем любопытство, заставляло меня слушать, и я осторожно сделал шага два вперед в тени развесистого кедра, откуда я мог все видеть, не будучи замеченным. Да, там был Риманец – со скрещенными руками; его темные, печальные, загадочные глаза были устремлены на Мэвис, которая находилась в нескольких шагах против него, смотря на него, в свою очередь, с выражением очарования и страха.
– Я просил вас, Мэвис Клер, – сказал медленно Лючио, – позволить мне услужить вам. У вас гений, редкое качество в женщине, и я бы хотел увеличить ваши успехи. Я не был бы тем, что я есть, если б я не попробовал убедить вас позволить мне помочь в вашей карьере. Вы небогаты; я мог бы показать вам, как это сделать. У вас великая слава, с чем я согласен, но у вас много врагов и клеветников, которые вечно стараются свергнуть вас с завоеванного вами трона. Я мог бы привести их к вашим ногам и сделать их вашими рабами. С вашей интеллектуальной властью, вашей личной грацией и дарованиями, я мог бы, если б вы позволили, руководить вами, дать вам такую силу влияния, какой ни одна женщина не достигала в этом столетии. Я не хвастун, я могу сделать то, что говорю, и более; и я не прошу с вашей стороны ничего, кроме безотчетного исполнения моих советов. Моим советам нетрудно следовать; многие находят это легким!
Выражение его лица было странным, когда он говорил оно было суровым, мрачным, удрученным; можно было подумать, что он сделал какое‑нибудь предложение, особенно противное ему самому, вместо предложенного доброго дела помочь трудящейся женщине прибрести большое богатство и почет.
Я ждал ответа Мэвис.
– Вы очень добры, князь Риманец, подумав обо мне, – сказала она после небольшого молчания, – и я не могу представить, почему, так как, в сущности, я – ничто для вас. Я, конечно, слышала от м‑ра Темпеста о вашем великом богатстве и влиянии, и я не сомневаюсь, что вы добры! Но я никогда никому ничем не была обязана, никто никогда не помогал мне, я помогала сама себе и предпочитаю впредь так поступать. И, в самом деле, мне нечего желать, кроме счастливой смерти, когда придет время. Верно, что я небогата, но я и не желаю быть богатой. Я бы ни за что на свете не хотела обладать богатством. Быть окруженной льстецами и обманщиками, никогда не быть в состоянии распознать ложных друзей от настоящих, быть любимой за то, что я имею, а не за то, что я есмь. О нет, это было бы несчастием для меня! И я никогда не стремилась к власти, исключая, может быть, власть завоевать любовь. И это я имею: многие любят мои книги и через книги любят меня; я чувствую их любовь, хотя я никогда не видела и не знала их лично. Я настолько сознаю их симпатию, что взаимно люблю их, без необходимости личного знакомства. Их сердца находят отклик в моем сердце. Вот вся власть, которую я желаю!
– Вы забываете ваших многочисленных врагов! – сказал Лючио, продолжая сумрачно глядеть на нее.
– Нет, я не забываю их, – возразила она, – но я прощаю им! Они не могут сделать мне вреда. Пока я не унижусь сама, никто не может унизить меня. Если моя совесть чиста, ни одно обвинение не может ранить меня. Моя жизнь открыта всем: люди могут видеть, как я живу и что я делаю. Я стараюсь поступать хорошо, но если есть такие, которые думают, что я поступаю дурно, и если мои ошибки поправимы, я буду рада поправить их. В этом мире нельзя не иметь врагов: это значит, что человек занимает какое‑нибудь положение, и люди без врагов обыкновенно безличны. Все, кто успевает завоевать себе маленькую независимость, должны ожидать завистливой неприязни сотен, которые не могут найти даже крошечного места, куда поставить ногу, и поэтому проигрывают в житейской битве; я искренне жалею их, и когда они говорят или пишут про меня жестокие вещи, я знаю, что только горесть и отчаяние движут их языком и пером, и легко извиняю их. Они не могут повредить или помешать мне; дело в том, что никто не может повредить или помешать мне, кроме меня самой.
Я слышал, как деревья слегка зашелестели, ветка треснула, и, заглянув сквозь листья, я увидел, что Лючио придвинулся на шаг ближе к Мэвис. Слабая улыбка была на его лице, придавая удивительную нежность и почти сверхъестественный свет его красивым мрачным чертам.
– Прелестный философ, вы почти как Марк Аврелий в своей оценке людей и вещей! – сказал он. – Но вы женщина, и одной вещи недостает в вашей жизни высшего и тихого довольства, вещи, от прикосновения которой философия теряет свою силу, и мудрость сохнет в корне. Любовь, Мэвис Клер! Любви возлюбленного, преданной любви, безрассудной, страстной, такой вы еще не нашли. Ни одно сердце не бьется около вашего, ни одна дорогая рука не ласкает вас, вы одиноки! Мужчины большей частью боятся вас; будучи грубыми дураками сами, они любят, чтобы и женщины их были такими же, и они завидуют вашему проницательному уму, вашей спокойной независимости. Однако что же лучше? Обожание грубого дурака или одиночество, принадлежащее душе, парящей где‑то на снежных вершинах гор, только в обществе звезды? Подумайте об этом! Годы пройдут, и вы состаритесь, и с годами вы почувствуете горечь этого одиночества; вы, без сомнения, удивитесь моим словам; однако же верьте мне, что это правда, когда я говорю, что могу вам дать любовь – не мою любовь, потому что я никогда не люблю, но я приведу к вашим ногам самых надменных людей какой хотите страны света как искателей вашей руки. Вы можете выбирать, и кого бы вы ни полюбили, за того вы выйдете замуж… Но что с вами, почему вы так отшатнулись от меня?
Она отступила и смотрела на него с ужасом.
– Вы пугаете меня! – вымолвила она дрожащим голосом, вся бледная. – Такие обещания невероятны, невозможны! Вы говорите, как если б вы были более, чем человек. Я вас не понимаю, князь Риманец, вы не похожи на других, кого я когда‑либо встречала, и… и… что‑то во мне предостерегает меня против вас. Кто вы? Почему вы говорите со мной так странно? Простите, если я кажусь неблагодарной… О, пойдемте отсюда; я уверена, что теперь уже поздно, и мне холодно…
Она сильно дрожала и схватилась за ветку, чтобы поддержать себя. Риманец продолжал стоят неподвижно, смотря на нее пристальным, почти мрачным взглядом – Вы говорите, моя жизнь одинока, – тотчас продолжала она с патетической ноткой в нежном голосе. – И вы рекомендуете любовь и брак как единственные радости могущие сделать женщину счастливой! Возможно, вы и правы. Я не утверждаю, что вы ошибаетесь. У меня есть много замужних женщин‑друзей, но я не поменялась бы своей долей ни с одной из них. Я мечтала о любви, но потому что моя мечта не осуществилась, я не осталась менее довольной. Если это Господня воля, чтобы я одиноко провела свои дни, я не буду роптать, так как мое уединение не есть действительное одиночество. Работа – мой добрый товарищ, затем у меня есть книги цветы и птицы, я никогда не бываю, в сущности, одна И я уверена, когда‑нибудь моя мечта о любви осуществится – если не здесь, то в будущей жизни. Я могу ждать!
Говоря это, она глядела на мирные небеса, где одна или две звездочки блестели сквозь сплетенные аркой сучья; ее лицо выражало ангельское доверие и совершенное спокойствие, и Риманец, придвинувшись к ней, стал прямо лицом к лицу с ней со странным светом торжества в глазах.
– Верно, вы можете ждать, Мэвис Клер! – сказал он, и в звуках его голоса пропала всякая печаль. – Вы в состоянии ждать! Скажите мне, подумайте немного Можете ли вы вспомнить меня? Есть ли такое время оглянувшись на которое, вы могли бы увидеть мое лицо – не здесь, но в другом месте? Подумайте! Не видели ли вы меня давно, в далекой сфере красоты и света, когда вы были ангелом, Мэвис, и я был не тем, что я теперь? Как вы дрожите! Вам не следует бояться меня, я не сделаю вам вреда. Я знаю, временами я говорю дико, я думаю о вещах, которые прошли, давным‑давно прошли, и я полон сожалениями, которые жгут мою душу более лютым огнем, чем пламя. Итак, мирская любовь не соблазняет вас, Мэвис, и вы – женщина! Вы, живое чудо, так же чудесны, как чистая капля росы, отражающая в своей крошечной окружности все цвета неба и приносящая с собой на землю влажность и свежесть, куда бы она ни упала! Я ничего не могу сделать для вас, вы не хотите моей помощи, вы отвергаете мои услуги. Тогда, если я не могу помочь вам, вы должны помочь м н е. – И, склонившись перед ней на колени, он почтительно взял ее руку и поцеловал. – Я немного прошу от вас: молитесь за меня. Я знаю, вы привыкли молиться, так что это не будет для вас в тягость; вы верите, что Бог слышит вас – и когда я смотрю на вас, я верю этому также. Только чистая женщина может сделать веру возможной для человека. Молитесь за меня, как за того, кто потерял свое высшее и лучшее. Я – тот, кто борется, но не осилит, кто томится под гнетом наказания, кто желал бы достичь неба, но проклятой волей человека остается в аду. Молитесь за меня, Мэвис Клер! Обещайте это! И таким образом вы поднимете меня на шаг ближе к славе, которую я потерял.
Я слушал, пораженный удивлением. Мог ли это быть Лючио…

Главгер там туп и неприятен, но в данном случае я с ним согласна. Сатана ушел, плюясь от восхищения, сломленный чистотой сильной и беспорочной души. Сатана ли это был? Или его картонное подобие, наделенное строго прописанными сюжетными функциями? Зеркало, в котором должна была отразиться во всем своем блеске кристально непорочная, совершенная душа идеальной Мэвис Клер?
В данный момент, располагая только вышеприведенной информацией, можно сделать вывод – автор и не собирался создавать самостоятельный женский персонаж, хотя в этой фабуле это было вполне возможно. Мы имеем стандартного «гения чистой красоты», бесплотного духа, чье предназначение – вдохновлять мужчину, неземное беспорочное создание, противовес такой же стандартно-развратной Сибилле.
А теперь – несколько фактов из биографии автора, которым был совсем не Брэм Стокер. В данном случае нельзя все свалить даже на мужской шовинизм.  

Мария Корелли (итал. Maria Corelli, англ. Marie Corelli, собственно Мэри Маккей (англ. Mary Mackay); 1 мая 1855 — 21 апреля 1924) — английская писательница. Была увлечена Италией в связи с чем и приняла благозвучно звучащий на итальянский манер псевдоним Корелли. Мария Корелли родилась в семье известного шотландского поэта Чарльза Маккея. Первая книга Корелли «Роман двух миров» (англ. «A Romance of Two Worlds», 1886) имела большой успех. За ней последовали «Вендетта» (1886), «Тельма» (1887), «Варавва» (англ. «Barabbas», 1893), «Скорбь Сатаны» (англ. «The sorrows of Satan», 1895). Последний экранизирован Гриффитом и Дрейером.
Проза Марии Корелли насыщена таинственными и малоисследованными аспектами бытия: гипнозом, переселением душ, астральными телами и т. п. Романы Корелли пришлись по вкусу огромному количеству простых читателей. Произведения писательницы, однако, критиковались за плоскость героев, слабые диалоги, растянутость сюжета. Серьёзные английские критики относились к Корелли отрицательно, и романистка вела с ними ожесточённую войну.
Последние годы жизни Корелли провела в Стратфорде-на-Эйвоне, где потратила много сил и денег на восстановление исторического облика города, как он выглядел во времена Шекспира; в доме Корелли в Стратфорде сейчас находится Шекспировский институт.

Под псевдонимом Брэма Стокера в России роман вышел скорее всего случайно (первое издание было в 1913 году). Но тенденция тоже хорошо знакомая. Что может написать тетка внятного о таких высоких материях, как Сатана? Давайте ей мужское имя дадим.
Да, но роман в итоге оказывается автобиографическим. И незамутеннность автора поражает.  Почти каждому из нас иногда случалось вывести в уничижительном виде в романе своих врагов. Единственный из титанов, кого я знаю, кто выдержал это искушение и не поддался, это Сапковский;  даже Пелевин не смог удержаться. Одна моя подруга заметила, когда мы с ней это обсуждали, что сейчас любят, да, вывести самого себя (мальчики) в виде такого приятного раздолбая.
Но это, в конце концов, не так патологично, как вывести самого себя в виде сияющего ангела Литературы, пред которым склоняет колени сам Сатана.

АПД
anna_gurova вспомнила аналогичный, гендерно зеркальный пример из русской классики - в виде беспорочного Левина в "Анне Карениной" скромный наш Толстой, зеркало русской революции, вывел себя...