fem_books

ПОБЕДА

Все жили приближением победы, все говорили только об этом. Салютовали чуть ли не каждый день. И это мирило нас с Иной. У нас был приемничек, и мы ловили по нему и сухие сводки «Совинформбюро». Когда начался штурм Берлина, мы слушали приемник все свободное время. И вот наступило 8 мая. Свершилось! Победа— Бежим к бабушке! — сказала Ина. Мы кубарем скатились с лестницы. Все плакали, целовались, обнимались! Мир!

Все вместе пили припасенное к этому долгожданному дню шампанское. Мир! Все вместе вспоминали маму, горевали, что она не дожила до этого дня. Мир!

Что было днем 9 мая, когда Сталин разрешили советским людям праздновать Победу, я не помню. Вечером Ина ушла к своей Гернет. Ирочка, дядя Женя и Сережа тоже куда-то ушли. Мы с бабушкой остались вдвоем, и пошли смотреть салют и фейерверк к Тучкову мосту. Никогда в жизни я не видела больше ничего подобного. Никогда. Мы долгоходили по улицам нашей Петроградской стороны. Нас окружали смеющиеся, плачущие, счастливые люди. Бабушка грустно улыбалась, говорила мало. Спросила меня, помню лия маму. Я ответила: «Конечно». Снова молчали. Наверное, это был тот редкий случай, когда я, благодаря бабушке и миру, вспомнила маму спокойно. Вернувшись домой, попили чай и легли спать. Я осталась ночевать внизу, убабушки. Ине мы написали записку, И самое сильное впечатление от Дня Победы — тот мирный, удивительно спокойный, какой-то тихий вечер, проведенный с бабушкой.

ПОСЛЕВОЕННЫЕ ИСТОРИИ

Война кончилась. Но как бесконечно долго все денно и нощно напоминало о ней. В отличие от великих полководцев других времен и народов, Сталин не только не отблагодарил своих воинов, расплатившихся жизнью и обеспечивших его «пирровы победы», но постарался предать их подвиги забвению. Он — победитель. Других не должно быть. Я уж не говорю о тех, кого тысячами, эшелонами, прямо из немецких концентрационных лагерей, отправляли в концентрационные лагеря «полководца», с именем которого они шли в атаки; о тех, кто погиб за победу в «родных» лагерях и забыт навсегда; о тех, кто, выйдя оттуда уже после смерти , не мог устроиться на работу с его «волчьим клеймом». Я о тех, кто выжили остался на свободе. В 1951 г. в далеком поселке Огневка, что в Туве, я не раз видела, как нищие, страшные на вид, пьяные русские мужички колотили себя в грудь, истерически выкрикивая: «Я прошел всю войну! Я Родину защищал! Я за товарища Сталина воевал!» Так они требовали справедливости, хоть какого-то внимания к себе, хоть какой-то помощи со стороны Родины и товарища Сталина. Справедливость «задерживалась».

ТАНКИСТ

Он жил где-то неподалеку от Ломбарда, и я видела его почти каждый день. Обычно он сидел около ювелирторга слева от нашей парадной или ездил от него до угла гастронома и обратно. У него были ампутированы обе ноги, и он передвигался на маленькой тележке. Он поразил меня: лихие, подкрученные, пышные усы, аккуратная, франтоватая фуражка танкиста, колодка орденских планок на хорошо отглаженном Кителе. Я не заметила, когда он начал просить милостыню. Как-то раз, раскатившись на тележке, он лихо затормозил передо мной и протянул руку. Я растерялась. Потом я часто видела, как он это делал. Он был настойчив и, загородив прохожему дорогу, молча смотрел снизу вверх ему в глаза, пока не получал монету. Редко кто выдерживал и обходил его, ничего не дав. У него были друзья. Я видела, как он вместе с ними вкатывается на своей тележке в винницу. Он все чаще и чаще напивался, становился наглее, потерял прежний ухоженный вид. Щеки стали сизыми, глаза опухли и покраснели. Когда он сидел у ювелирторга, друзья стояли вокруг, он рассказывал им что-то похабное, а они громко, противно ржали. Я знала почти всех. Они постоянно закладывали в Ломбарде ручные часы, ношеные ботинки, старые женские вещи. С них строго спрашивали документы и всегда давали гроши. Некоторые спекулировали номерками в очередь на заклад. Он стал появляться в какой-то старой гимнастерке, зимой — в ватнике и шапке ушанке. Потом исчез. Несколько лет спустя я снова увидела его. Он еще больше опустился, был слегка пьян, но что-то в его лице остановило меня. Он сидел, подняв вверх голову, и смотрел на окно противоположного дома. Потом помахал рукой. У окна стояла женщина, еще молодая. Что-то удивительно похожее было в выражении их лиц. Я никогда раньше не думала о ней. А она была, была до сих пор и до сих пор любила его, этого человека, сидящего в разорванном, грязном ватнике у моих ног. Она улыбнулась ему и закрыла окно. Больше я никогда не видела своего танкиста. Я не могла ошибиться. Она любила его, потерявшего ноги в Великой войне и спившегося на мостовой у дома Ломбарда.

Ему повезло. Через какое-то время случился пожар в госпитале, где нашли себе последний приют «самовары» — так жестоко называли людей, потерявших во время войны и ноги, и руки. Спасательные работы велись плохо, и они выбрасывались из окон.