Русская литература почти никогда не становилась объектом постколониальных исследований. Эва Томпсон восполнила этот пробел. Использует она также и феминистский подход, особенно в заключительной, 7-й главе. Очень любопытно: именно в женщинах-писательницах Томпсон видит перспективы выхода за рамки имперского дискурса.Книга на русский целиком не переводилась, есть только отрывок. Я читала по-украински - хотя видела нарекания на этот перевод, но его гораздо легче найти, чем оригинал. Также книга переведена на польский.
Я переведу некоторые отрывки, которые не доступны на русском. Прошу прощения на возможные неточности, т.к. это с украинского перевода, а не с оригинала.
Из вступления: "Национализм, колониализм, национальная идентичность".
"Стремление нации отличаться от других является одной из форм ее стремления существовать, а не только проявлением озлобленности по отношению к другим (ressentiment) или напрасной попыткой втиснуть мир в рамки одного принципа..."
"...Необходимо разграничивать защитный национализм, основой которого является защита национальной идентичности, и агрессивный национализм, направленный на экспорт собственной национальной идентичности и завоевание земель, на которых живут Другие. Русский национализм - одновременно и агрессивный, и защитный, и его агрессивная разновидность трансформировалась в имперские стремления колонизировать земли, соседние с этнически русскими территориями. Очевидно, для того, чтобы определенная территория стала колонией другой политической и национальной силы, ей необязательно подписывать договоры о признании статуса доминиона, как это было в случае многих британских колоний. Россия после завоевания определенной территории включала ее в свое государство или назаначала органы власти, которые обслуживали российские интересы. Русская литература принимала участие в этом процессе, распространяя на завоеванных территориях нарратив российского присутствия и вытесняя с этих территорий их собственную историю и писательство, имевшие для них важное значение.""Русские писатели поддерживали центральную власть в ее действиях, направленных на то, чтобы не дать периферии возможность говорить собственным голосом и сообщать о собственном опыте как об отдельной теме повествования, а не только как о придатке к центру."
"Защитный национализм характеризует такие объединенные общей памятью образования, которые ощущают опасность для своего существования - то ли вследствие своей немногочисленности (как например, литовцы, грузины, чеченцы), то ли из-за угрозы со стороны их экспансионистских соседей. Мысли тех сообществ, для которых характерен такой вид национализма, обращены скорее внутр, чем вовне, вследствие чего они оказываются неспособными развить успешные отношения с внешним миром. Защитный национализм - способ сопротивления от посягательств враждебных Других на их идентичность, но его очень часто толкуют как ксенофобию или антисоциальное поведение."
"Экспансивный национализм направлен скорее наружу, чем вовнутрь, и поэтому меньше сознает собственный шовинизм и свои колониальные устремления. Где-то в таком привилегированном пространстве, сформированном благодаря осознанию своего нынешнего величию и успешному навязыванию Другим собственного мнения о себе, лежить стремление захватить землю Других, установить там собственные институции и вести собственную деятельность."
"Национализм стабильных и уверенных в себе этносов, которые на протяжении столетий спокойно накапливали богатства, отличается по своим целям и методам от национализма этносов, борющихся за свое право на жизнь на определенной географической территории, суверенитет которой ставиться под сомнение. <...> Манипулятивная и агрессивная разновидности национализма, нацеленные на колонизацию Других, кардинально отличаются от тех его слабых, защитных разновидностей, которые легко становятся жертвами вооруженной и информационной агрессии со стороны их врагов, и это служит одной из причин описанной выше ситуации - наложения на политически слабые нации клейма "виновных в национализме" при одновременном оправдании демонстрации силы со стороны сильных. Следующей стадией агрессивного национализма обычно является колониализм, и сложно отрицать, что его первопричины укоренены в традиционной маскулинной гегемонии.""Экспансивный национализм направлен скорее наружу, чем вовнутрь, и поэтому меньше сознает собственный шовинизм и свои колониальные устремления. Где-то в таком привилегированном пространстве, сформированном благодаря осознанию своего нынешнего величию и успешному навязыванию Другим собственного мнения о себе, лежить стремление захватить землю Других, установить там собственные институции и вести собственную деятельность."
"Лейла Ганди при обсуждении вопросов национализма и феминизма доказывает, что интерпретация национализма, которая сформировалась под влиянием идей Просвещения, связана с маскулинностью и мужественностью, в которых гордые европейцы были склонны отказывать тем, кого они колонизировали. Британцы любили говорить о женственных бенгальских мужчинах, тем самым словесно принижая бенгальский национализм. Говоря шире, тривиализация национальной идентичности колонизированных народов была одним из способов их покорения, классифицируя их как тех, кому чего-то не хватает, не таких позитивных, как их поработители, как имеющих общие черты со слабым полом, чья судьба должна была оставаться в руках их опекунов-мужчин. В рамках дискурса такого рода меньшим нациям не давали права на национальную идентичность, потому что в них находили признаки несоответствия тому ощущению маскулинности, которое является одним из элементов самоопределения агрессивного национализма."
Вкратце: Томпсон пишет о причинах, по которым к России и русской культуре не применялся постколониальный подход. "Одна из них – география колоний России. В постколониальной теории и критике обычно считается, что колонии находятся далеко от метрополии и что их завоевание требует заморских походов. В случае с Россией колонии граничили с этнически русскими землями. Трансформация Российской империи в Советский Союз еще больше замаскировала колониальную природу государства, в котором доминировали русские."
(От себя добавлю: Россия - не единственная империя, чьи колонии расположены по соседству, можно еще привести в пример Австро-Венгрию.)
Также она указывает на путаницу в понятиях "Русь" и "Россия", "русский" и "российский".
"Англичане не называют Индию «Англией»; колонии и доминионы имеют собственные определения, поэтому название «Объединенное Королевство» признает идентичность «внутренних колоний» английской короны. А в мире экспансии Московии и государства, которое стало еепреемником, – то есть, Российской империи– такие территории, как Дагестан, Эстония, Украина или Татарстан, стали называть «Россией» вопреки их демографическим и историческим реалиям. Перефразируя Кинана, можно сказать, что с точки зрения культуролога эта лингвистическая экспансия является одной из величайших мистификаций европейской истории."
Томпсон сетует на то, что постколониальный подход вообще получил слабое развитие в постсоветских странах (тут, увы, нельзя с ней не согласиться...), а также на то, что внутри самой России существует сильное сопротивление исследованиям такого рода.
"Позволение Гаятри Спивак (Gayatri Spivak) или Хоми Бхабха (Homi Bhabha) формировать западную академическую реакцию на западный империализм равнозначно приглашению, скажем, поляка или литовца читать лекции о русском империализме студентам в русских университетах. Невероятность подобного предположения свидетельствует о разнице между относительной открытостью западного дискурса и дискурсом Российской Федерации, который продолжает действовать в рамках подавления и навязывания себя Другому."
Вот еще любопытное замечание:
"При отсутствии социальных свобод в европейском смысле русские интеллектуалы постоянно нарекали, что их положение в империи не лучше, нежели у подчиненных народов. <...> Ситуация одинакового бесправия российских граждан и сегодня помогает метрополии не чувствовать своей вины по отношению к периферии."
Небольшое примечание: там, где Томпсон пишет, что "Пушкин и Тютчев заняли по отношению к ним [полякам] позиции оскорбленного превосходства", подразумеваются, видимо, эти стихотворения, посвященные польским восстаниям:
Глава 2. "Рождение империи"
"Первым значительным шагом в направлении, которое можно назвать текстуальной империей" Томпсон называет "Историю" Карамзина.
Что касается художественной литературы - это тексты Пушкина и Лермонтова о Кавказе .
"Начиная со своей ранней поэмы "Кавказский пленник" до зрелого "Путешествия в Арзрум во время похода 1829 года", Пушкин создавал образ молчаливого и интеллектуально недоразвитого Кавказа, безрассудно храброго в его лишенной смысла борьбе и созревшего для правления России. Пушкин и Лермонтов создали для российской текстуальной памяти образ России как сурового, но справедливого собственника региона. В первую очередьь Пушкина можно считать автором первой полностью успешной художественной формулировки русского имперского самосознания. Он высказал чувства тех, кто ощущал подъем от русских военных подвигов. Благодаря поэзии и прозе Пушкина быстро стало ясным, что русскому империализму не нужно грубое и брутальное лицо, что русские - это не монголы и что они могли превратить в красоту то, что разрушили их ружья и сабли. Изысканность, с которой Пушкин создавал консолидирующий образ русского империализма, хорошо послужила нации. Он создал в воображении образ, который до того никогда не существовал в русской литературе: гордая Россия призвана руководить "бедными финнами" и другими покоренными ею народами; в России полно скромных патриотов, которые честно выполнили свой долг на далеком Кавказе и вызывают восторг; Россия, аристократия которой не уступают в изысканности и образованности самым рафинированным кругам Запада.
"Путешествие в Арзрум" Пушкина изображает военный поход фельдмаршала Паскевича как разновидность радостной и бесконечной охоты, где дичи всегда вдоволь и где враг («l'ennemi» во франкоязычной беседе между Пушкиным и Паскевичем) всегда преследуется с легкой душой. <...> Очевидное сходство с охотой и атмосфера мужских развлечений в оценке Пушкина - то есть, полное отсутствие утверждений о человеческих качествах "врага" и даже сомнительное оправдание того, что "охота" используется как фон для комментариев высокомерного наблюдателя - задает тон более поздним писаниям про завоевательные войны."
"Реальность тотальной войны проявляется через образы, благосклонно выписанные Пушкиным. Во времена Пушкина на Кавказе практические не было гражданской русской общины. В таких городах, как Пятигорск, Кисловодск и Тифлис, проживали, конечно, российские колониальные администраторы со своими женами и семьями, которые создавали местное "общество", но в собраниях принимала участие преимущественно самая большая и самая заметная группа русских в этом месте: младшие лейтенанты, лейтенанты, капитаны и полковники, а время от времени и генералы, которые попадали в центр внимания. Эти гражданские собрания были частью русской военной жизни - факт, на который читатели русской литературы дружно не обращали внимание, как и читатели английской литературы игнорировали значение плантации сэра Томаса Бертрама в Вест-Индии или богатств Микоубера и Пеготти в Австралии. В то время как русские вечеринки и разговоры находятся, таким образом, на переднем плане, непроницаемая тишина окружает местных жителей. Наверно, очень немногие читатели, зачарованные пушкинским описанием путешествия в Тифлис, обратили внимание, что массовое присутствие нищих на улицах этого города могло быть связано с постоянным состоянием войны, которая продолжалась на Кавказе с того времени, как Российская империя решила, что в ее интересах завоевать эту территорию."
"Преобладание точки зрения имперского наблюдателя - общая стратегия текстуального империализма: перо победителя описывает обычаи и манеры молчаливых покоренных туземцев. Даже когда представитель народа-завоевателя становится пленником "примитивов", ситуация не меняется. В "Кавказском пленнике" безымянный русский, названный здесь "европейцем", попал в плен к черкесам. Он наблюдает за их верованиями и обычаями очень тщательно, как это мог бы делать ориенталист, занятый пополнением багажа знаний Запада. Ему нравятся их простота, гостеприимство и быстрые движения, даже их склонность к ссорам и психологическая сила. Его внимание привлекает их яркая одежда. Черкесы "рождены для войны" и во время похожих на войну забав они часто отрубают головы пленникам к превеликой радости черкесских младенцев [!]"
Цитата из "Кавказского пленника"
"Реальность тотальной войны проявляется через образы, благосклонно выписанные Пушкиным. Во времена Пушкина на Кавказе практические не было гражданской русской общины. В таких городах, как Пятигорск, Кисловодск и Тифлис, проживали, конечно, российские колониальные администраторы со своими женами и семьями, которые создавали местное "общество", но в собраниях принимала участие преимущественно самая большая и самая заметная группа русских в этом месте: младшие лейтенанты, лейтенанты, капитаны и полковники, а время от времени и генералы, которые попадали в центр внимания. Эти гражданские собрания были частью русской военной жизни - факт, на который читатели русской литературы дружно не обращали внимание, как и читатели английской литературы игнорировали значение плантации сэра Томаса Бертрама в Вест-Индии или богатств Микоубера и Пеготти в Австралии. В то время как русские вечеринки и разговоры находятся, таким образом, на переднем плане, непроницаемая тишина окружает местных жителей. Наверно, очень немногие читатели, зачарованные пушкинским описанием путешествия в Тифлис, обратили внимание, что массовое присутствие нищих на улицах этого города могло быть связано с постоянным состоянием войны, которая продолжалась на Кавказе с того времени, как Российская империя решила, что в ее интересах завоевать эту территорию."
"Преобладание точки зрения имперского наблюдателя - общая стратегия текстуального империализма: перо победителя описывает обычаи и манеры молчаливых покоренных туземцев. Даже когда представитель народа-завоевателя становится пленником "примитивов", ситуация не меняется. В "Кавказском пленнике" безымянный русский, названный здесь "европейцем", попал в плен к черкесам. Он наблюдает за их верованиями и обычаями очень тщательно, как это мог бы делать ориенталист, занятый пополнением багажа знаний Запада. Ему нравятся их простота, гостеприимство и быстрые движения, даже их склонность к ссорам и психологическая сила. Его внимание привлекает их яркая одежда. Черкесы "рождены для войны" и во время похожих на войну забав они часто отрубают головы пленникам к превеликой радости черкесских младенцев [!]"
Цитата из "Кавказского пленника"
"Но скучен мир однообразный
Сердцам, рожденным для войны,
И часто игры воли праздной
Игрой жестокой смущены.
Нередко шашки грозно блещут
В безумной резвости пиров,
И в прах летят главы рабов,
И в радости младенцы плещут."
"Русский смотрит на эти занятия с достоинством высшего человека - позиция, которая вызывает полное страха изумление его тюремщиков.
Характерной особенностью русской колониальной литературы является подчеркивание подлинных или приписанных жестокостей, когда-то проявленных по отношению к русским. Описание былых обид весьма распространено в литературных и других текстах, которые дают возможность оправдать подобное поведение русских. "Кавказский пленник" Пушкина напоминает читателю, что непокорные народы Кавказа представляли серьезную угрозу для империи и что многие русски гибли от их нападений на территорию империи."
"Русский смотрит на эти занятия с достоинством высшего человека - позиция, которая вызывает полное страха изумление его тюремщиков.
Характерной особенностью русской колониальной литературы является подчеркивание подлинных или приписанных жестокостей, когда-то проявленных по отношению к русским. Описание былых обид весьма распространено в литературных и других текстах, которые дают возможность оправдать подобное поведение русских. "Кавказский пленник" Пушкина напоминает читателю, что непокорные народы Кавказа представляли серьезную угрозу для империи и что многие русски гибли от их нападений на территорию империи."
"Тексты, подобные "Путешествию..." Пушкина, внесли свой вклад в формирование такого же равнодушия и враждебного высокомерия, с которым русские в постсоветский период относились к смуглому населению южных регионов бывшего СССР, которое прибывало в Москву. Опросы общественного мнения, проведенные в 1990-х, выявили такую враждебность и показали распространенность суждения о том, что "чеченская мафия" лишает русских их заслуженной безопасной вотчины. Основы для такого восприятия были заложены изображением "туземцев" в русской романтической литературе."
"Похоже, что Пушкин не сомневался в моральной законности лишения земли тех, кто был слабее, будь то кавказцы или жители Центральной Европы, когда территория переходила к русским или их союзникам (он был против турецкого империализма, писал страстные поэмы в защиту сербов, которые были жертвами алчущей их территорий Оттоманской империи."
"У Михаила Лермонтова, младшего Пушкина на 15 лет, который был знатоком Кавказа, русские персонажи в "Герое нашего времени" (1840) называют "азиатов" "бестиями", "преглупыми", "жалким народом", "мошенниками" и созданиями, которые не способны позаботиться о себе. Они также вероломны и жадны: брат Белы предает ее ради коня (которого Печорин украл у Казбича - поступок показан беспокоящим, но одновременно свидетельствует о мужестве и отваге Печорина). Бедность местного населения описана таким образом, что наводит на мысль о неспособности туземцев когда-нибудь поднять свой жизненный уровень выше уровня выживания: они охотятся, немного занимаются земледелием, ссорятся между собой и крадут коней. Характерно, что Максим Максимович, который и сам не великий интеллектуал, особенно резко высказывается об умственной ограниченности "туземцев"."
"Местные жители составляют фон, который обозначается жадностью и вероломством (Азамат), глупостью (старый черкесский князь) и неопрятностью (Казбич). Их женщины, по мнению Печорина, далеко не красавицы; единственным исключением была Бела. Княжна по происхождению, однако ее никогда так не называл добрый Максим Максимович. В заключении ее достоинство и неприступность исчезли очень быстро. Рассказчик изображает ее как необразованную черкесскую девушку, которая чуть ли не мечтает быть плененной, изнасилованной, удерживаемой для развлечения ее высокомерным собственником Печориным, а потом отброшенной им. Однако риторика рассказчика не заслоняет череду грустных событий, и читатели способны прийти к собственным выводам касательно добродетелей "героя нашего времени". Хотя многие русские читатели высказывали скепсик, их неодобрение Печорина объяснялось отсутствием у него цели в жизни, а не более конкретным преступлением - похищением несовершеннолетней нерусской девушки и разрушением ее семьи. Как выразился Лермонтов, его целью было написать "историю человеческо души". Его интересовала не моральность похищения и покорения, а место, которое занимали в российских событиях Печорин и подобные ему."
"Тут вспоминается, что в "Идиоте" Достоевского соблазненная русская женщина Настасья Филипповна ненавидит своего соблазнителя и должным образом отплачивает ему за свое унижение. Одним из удобных мифов завоевателей о покоренных является то, что местные женщины, в отличие от русских, смиренные, покорные и неразумные. Бела представлена как простодушная, наивная, очаровательная и, после некоторого начального недовольства, полностью преданная Печорину. В соответствии со стереотипом мышления насильников, ей нравится быть совращенной. Кроме того, она дикая, что часто демонстрирует Лермонтов, и потому не может не увлечься свои утонченным русским владельцем."
"Хаджи-Мурат" Л. Толстого, по мнению Томпсон, единственное исключение в этой общей тенденции изображения Кавказа.
"Местные жители составляют фон, который обозначается жадностью и вероломством (Азамат), глупостью (старый черкесский князь) и неопрятностью (Казбич). Их женщины, по мнению Печорина, далеко не красавицы; единственным исключением была Бела. Княжна по происхождению, однако ее никогда так не называл добрый Максим Максимович. В заключении ее достоинство и неприступность исчезли очень быстро. Рассказчик изображает ее как необразованную черкесскую девушку, которая чуть ли не мечтает быть плененной, изнасилованной, удерживаемой для развлечения ее высокомерным собственником Печориным, а потом отброшенной им. Однако риторика рассказчика не заслоняет череду грустных событий, и читатели способны прийти к собственным выводам касательно добродетелей "героя нашего времени". Хотя многие русские читатели высказывали скепсик, их неодобрение Печорина объяснялось отсутствием у него цели в жизни, а не более конкретным преступлением - похищением несовершеннолетней нерусской девушки и разрушением ее семьи. Как выразился Лермонтов, его целью было написать "историю человеческо души". Его интересовала не моральность похищения и покорения, а место, которое занимали в российских событиях Печорин и подобные ему."
"Тут вспоминается, что в "Идиоте" Достоевского соблазненная русская женщина Настасья Филипповна ненавидит своего соблазнителя и должным образом отплачивает ему за свое унижение. Одним из удобных мифов завоевателей о покоренных является то, что местные женщины, в отличие от русских, смиренные, покорные и неразумные. Бела представлена как простодушная, наивная, очаровательная и, после некоторого начального недовольства, полностью преданная Печорину. В соответствии со стереотипом мышления насильников, ей нравится быть совращенной. Кроме того, она дикая, что часто демонстрирует Лермонтов, и потому не может не увлечься свои утонченным русским владельцем."
"Хаджи-Мурат" Л. Толстого, по мнению Томпсон, единственное исключение в этой общей тенденции изображения Кавказа.
"Несколькими поколениями позже "Хаджи-Мурат" (1904) Льва Толстого, написанный в ситуации, когда Российское государство чувствовало себя гораздо безопаснее, разрушал имперскую романтическую пропаганду. Толстой впервые критически оценил политику, которая была подоплекой успехов Ермолова и Паскевича. Хотя "Хаджи-Мурат" был написан тогда, когда Кавказ был уже крепко привязан к империи, это произведение Толстого опубликовали лишь посмертно.
В качестве других имперских стихотворений Пушкина Томпсон приводит в пример "Бородинскую годовщину" и пролог к "Медному всаднику".
Комментарии к прологу:
"Военная доблесть Петра I и умение планировать наперед ("и вдаль глядел") здесь контрастируют с "убогими чухонцами", которые проявили неспособность составлять далекоидущие планы касательно чужих территорий и которые прозябали в своих "избах", пока могучая русская рука не смела их вон. Финские избы приземистые, тогда как Петр остается выпрямленным; их "челны" - "одиноки", тогда как у Петра было уже создано Морское министерство (Адмиралтейство). Что здесь на самом деле можно сопоставить, так это образ жизни, когда занимаются собственными делами, сооружают "избы" и ведут себя в определенной степени пассивно, с таким образом жизни, когда недовольны тем, что есть, и тем, чем уже владеють, и пытаются получить больше за счет других. Как мог бы сказать Эдвард Саид, это империализм в чистом виде: право Петра разрушать финский образ жизни считается очевидным."
"Сама поэма пропагандирует поклонение героям в карлайловском (Carlylean) понимании, а также показывает, что основной целью Петра I была не его собственная слава, а слава России. Слава страны здесь понимается исключительно как способность затмить и покорить других. Ленинское "кто кого" опасно близко к пушкинскому увлечению могуществом Петра. Сила является основной темой этой поэмы, она здесь прославляется ради самой себя."
Продолжение
"Военная доблесть Петра I и умение планировать наперед ("и вдаль глядел") здесь контрастируют с "убогими чухонцами", которые проявили неспособность составлять далекоидущие планы касательно чужих территорий и которые прозябали в своих "избах", пока могучая русская рука не смела их вон. Финские избы приземистые, тогда как Петр остается выпрямленным; их "челны" - "одиноки", тогда как у Петра было уже создано Морское министерство (Адмиралтейство). Что здесь на самом деле можно сопоставить, так это образ жизни, когда занимаются собственными делами, сооружают "избы" и ведут себя в определенной степени пассивно, с таким образом жизни, когда недовольны тем, что есть, и тем, чем уже владеють, и пытаются получить больше за счет других. Как мог бы сказать Эдвард Саид, это империализм в чистом виде: право Петра разрушать финский образ жизни считается очевидным."
"Сама поэма пропагандирует поклонение героям в карлайловском (Carlylean) понимании, а также показывает, что основной целью Петра I была не его собственная слава, а слава России. Слава страны здесь понимается исключительно как способность затмить и покорить других. Ленинское "кто кого" опасно близко к пушкинскому увлечению могуществом Петра. Сила является основной темой этой поэмы, она здесь прославляется ради самой себя."
Продолжение