«Цветам и годам» в русском издании предпослано неимоверное своей трагикомичностью предисловие, в котором сам переводчик утверждает: да, у венгерской писательницы есть «лица необщее выражение», есть стиль, своя манера, но в целом роман хилый, мелкотемный, не Сельма Лагерлёф и не Бальзак. Да и слава Богу, что не Бальзак! Прославленный француз (отчасти компенсаторно) видел в женщинах только лиры, на которых с большей или меньшей степени играют мужчины. Каффка даёт нам образ женщины ничем не выдающейся, малообразованной, лишённой честолюбия и амбиций, далеко не праведницы и не Жанны д'Арк...но как могуче в Магде личностное начало, как властно оно пробивается из-под наслоений «ах, я глупенькая барышня», «ах, я смиренная супруга» и «ах, я жалкая старая вдова» - единственных амплуа, предоставляемых обществом. Прежде чем ругать её за пустоту и пошлость, задумаемся, каких дочерей она вырастила и в каких условиях. И какова сама была бы, если бы имела хоть долю тех возможностей...
Потому что возможностей для женщины на задворках Австро-Венгерской империи кот наплакал. И все они могут реализоваться только через мужчину: отца, мужа, любовника, в конце концов. Особа женского пола без мужской опеки — это такое, знаете, вроде гороха при дороге: кто ни пройдёт, щипнёт. У неё можно забрать ребёнка, пустить себе в приживалки и выставить, попрекнуть куском хлеба... Одна высокородная дворянка от отчаяния выходит замуж в крестьянскую семью: «а чего дожидаться? Век доживать старым помелом?» Однако мужские портреты у Каффки отдают злой сатирой: один вял, бесхребетен, первое же разочарование — и сдался, оставив семью на милость судьбы, другой старый блудник какой-то, третий — сквалыга... Любовь к мужу у Магды быстро засыхает, потому что при всей бонтонности обхождения и изысканности старомодных ухаживаний он такой же эгоцентрик, как прочие. Ему нужна воля, нужны деньги, нужно, нужно, нужно, а жена кроит Тришкин кафтан под плач младенца и крики старших дочерей:
— Ма-ми-ка! Ко-фи-ку!
Какого кофику, если на хлеб едва хватает? В таких-то условиях полуобразованная мать вырастила и выучила трёх девушек: преподавательницу гимназии, провизоршу и пианистку, дала им дело в руки и способность себя содержать. Ей самой остались горькие сожаления о прошлом, церковный звон и цветущие олеандры...
Материнство - не только инстинкт, мы как-никак не совсем животные. Это на добрую половину социальное чувство: решимость и обязательство. А кроме того, многое и от натуры ребёнка зависит. Мы ведь вступаем в брак с чужим человеком и детище наше — одновременно не наше: иная кровь, природа, всё существо... Однажды сына — бедняжка свекровь была при смерти, её везли в Пешт на операцию, - оставили у меня, и он прогостил у нас дней десять. Было ему лет двенадцать... дочки совсем ещё крохотные. Помню, с каким пытливым ожиданием вглядывалась я в это изменившееся, полузабытое личико, как искала и всячески будила в себе высокую материнскую привязанность, трагическую нежность и боль. Но единственно лишь удивление, бесстрастно уважительное удивление вызывал у меня этот корректный маленький незнакомец и его безукоризненно примерное, капельку словно бы заученное добродетельное поведение. Оно (тщетно я с этим боролась) воскрешало только чувство отчуждённости, давнюю и давно поддавленную, но в первые минуты безотчётно подымавшуюся антипатию к его отцу... Да, да, он походил на отца, а особенно на деда. Простилась я с ним опять со слезами, на сей раз, однако, оплакивая лишь иллюзию любви к нему, только благодаря разлуке сохранявшуюся так долго. А про себя чуть не вздохнула с облегчением: снова одна, со своими. С дочерьми, которые появились у меня уже в зрелом возрасте, когда я успела стать человеком, женой, матерью, многое перестрадав душой и смирясь телом; появились по собственному желанию, а не случайно, став содержанием жизни, - содержанием, долгом и гордостью, связывавшей с ней. Которые выросли рядом, при мне, - моими трудами, заботами, волей... воплотив честь мою и единственную удачу.