Карнавальный костюм.
В ту пору, когда отец перестал быть для меня кумиром, мы с матерью занимались вязанием: из материала заказчика за натуральное вознаграждение, попросту говоря, за съестное. А материалом заказчика были в основном мотки пряжи, которые работницы хлопчатобумажной прядильной фабрики во Флёе выносили на себе с предприятия.
В декабре 1945 года моя мать отдала жене мясника связанный в три нитки гарнитур нижнего белья, получив за это большую кружку колбасной похлёбки, полфунта сала и два билета в театр. Такая плата возмутила мать, и, как только клиентка оказалась вне пределов слышимости, она дала волю гневу.
— Что мне, на этих билетах жарить, что ли, прикажете, — издевалась Ольга Зальман, — Одни трескают колбасу, а у других на закуску рождественские сказки. Мне хватает драм в погоне за куском чёрствого хлеба. И безо всяких билетов.
О возврате билетов не могло быть и речи: с властью отношений портить нельзя, а в голодное время люди, имевшие доступ к съестному, как раз и обладали властью.
Не желая работать за так, матушка Ольга попыталась найти «дураков», которые сменяли бы на театр «что-нибудь приличное». Но всё было напрасно. Однако человек, внимание которого в течение шести лет было направлено на то, как бы не просрочить талоны на продукты, на уголь, одежду и другие блага, — такой человек не мог дат пропасть и театральным билетам. В конце концов Ольга Зальман заявила:
— А, всё равно, отчего пропадать! — и обрядила меня и себя в «самое лучшее», под чем подразумевались наряды, сшитые из пяти разных платьев.
Поездка на трамвае через пустынные развалины центра города. Послеобеденное время: по вечерам подача электричества прекращалась, и наступал комендантский час.
Поскольку здания оперы и драмтеатра были разрушены, представления давались в «Мраморном дворце». Это был танцевальный зал, известный всем под названием «Гипсовая тюрьма», куда моя мать частенько забегала в юные годы. Я не могла представить себе мать в юности: в 1945 году ей исполнилось тридцать шесть.
Я ещё никогда не была в театре и с нетерпением ожидала рождественских сказок.
Мои ожидания оправдались, даже слишком. По недоразумению или ещё по какому-либо счастливому стечению обстоятельств сказки были заменены на оперу «Дон Жуан». Моя мать почувствовала, что что-то неладно, лишь когда заиграла музыка.
— Мы ошиблись, — прошептала она после первой картины.
Я возразила.
— Нечего вечно перечить, - сказала мать и добавила, что эта вещь совсем не для детей.
Но после беспросветных лет военного режима, ужаса, лишений даже моя мать была настолько ослеплена изобилием красок, света, звуков, что не в силах была до конца следовать своим представлениям о нравственности и сказала только:
— Существуют скверные мужчины. И здесь ты их увидишь. А женщины вечно бывают обмануты. Помни это, когда вырастешь.
Себя я давно уже чувствовала взрослой, а женщины в спектакле меня не интересовали совсем. Так же, как, впрочем, и мужчины. Я видела лишь Дон Жуана. Мать назвала его «старой коровой».
— Все певцы на сцене — «старые коровы», все они отжили свой век ещё до войны. «Рабочие лошадки» должны были уже околеть. Кто знавал довоенные голоса, тот набалован.
Я не могла себе представить, что моя мать набалована. Я не могла себе представить также лучшего Дон Жуана. Дон Оттавио ходил, словно аршин проглотил, у Церлины было такое выражение лица, словно она кур воровала, отметила я мимоходом. Я была поглощена музыкой.
Передо мной предстал мощный, гордый образ: строгая красота лица, благородная линия носа, пронзительный взгляд. Особая игра мышц лба на миг делала его похожим на Мефистофеля, даже имени которого я тогда, собственно, ещё не знала. Человек, овладевший мастерством сатаны! Целиком и полностью отождествила я себя с ним. Торжествующие фанфары седьмого такта аллегро в увертюре наполнили меня дерзким ликованием. Я осознавала всемогущество жажды чувственного познания. «Вот что владеет миром», — думала я и ощущала это в себе. Именно поэтому у меня и не могло быть неотступного стремления подчиняться той силе, которая, собственно, владела Донной Эльвирой, Церлиной, да и Донной Анной. До моего сознания до конца не доходило, что дамы в опере были женщинами, а мужчины — мужчинами. Я воспринимала лишь различного рода вялость, инертность с одной стороны и неистовость — с другой.
И этим неистовым существом, охваченным беспредельной страстью чувственного познания, жаждой чувственной деятельности, граничащими с ересью, разумеется, была я. И разве мог тринадцатилетний человек, который только что ощутил, как в нём собираются, накапливаются, начинают бурлить силы, поучивший своего рода свободу выбора, — разве мог он поддаться искушению инерцией, инертности? Лучше погибнуть, чем подчиниться! Мой отец мог показывать всем язык, говоря «да, конечно», — а я даже под страхом смерти показывала язык, крича «нет!». Трижды «нет!», несмотря на все бури, ураганы и нечистую силу.
Я покинула «Мраморный дворец» в горячке.
На другое утро я выпросила у матери старый пододеяльник, который она собиралась пустить на тряпки, раскроила его и стала шить. Я просидела над костюмом два месяца. Кроме этого, я ещё «ходила по миру». Это выражение было тогда в ходу и означало то же, что теперь «побираться», только в те времена в нём не было оскорбительного оттенка. А такие качества, как ловкость и пронырливость, причислялись скорее к достоинствам, нежели к недостаткам.
Я выпрашивала у родных и знакомых остатки пряжи, старые пуговицы, пряжки, позументы, перья. Я выпросила у моей тётки Ядвиги её подвенечные чулки, а у бабушки Зельмы страусовые перья от траурной шляпы. Она называла её «похоронным колпаком», при этом произнося слова на свой особый манер. Когда пришло известие о геройской смерти её младшего брата, бабушка решила не ходить больше ни на какие кладбища.
И вот, обработав всё, что мне удалось выклянчить, я предложила в классе устроить карнавал. Из-за нехватки угля занятия велись в подсобном помещении пивной. Кто хотел заниматься в этой пивной, обязан был тогда, зимой 1945/46 года, приносить с собой по два угольных брикета в неделю. А кто хотел принять участие в празднике, должен был принести ещё один.
На празднике я была Дон Жуаном.